– Ты даже знаешь ее имя? – удивился я.

– Собаки? Конечно. А женщины – нет. Шавка ее не загрызет?

– Шавка, ко мне! – скомандовал я. На пороге, поджав хвост, осторожно появилась собака. Увидев мой одобрительный взгляд, Шавка с достоинством подняла морду, завиляла хвостом. – А твой коллега пусть за женщиной присмотрит. Это та, кого ты разыскиваешь.

– Отравительница? – Воронина сделала знак Николаю.

– Она и меня отравить пыталась.

– Кто она?

– Здешняя медсестра. Мать Ирины Глебовой.

– Так-так. Мать Ирины Глебовой, которая в свое время с Калининым… – задумалась Воронина и строго потребовала: – Объясни!

– Потом. Где Женя?

– Евгения Русинова? – Воронина хмуро потупилась. Я вскочил с кушетки, заподозрив неладное:

– Где Женя? Что с ней?

– Ты только не волнуйся, еще ничего не ясно, – попыталась успокоить Воронина.

– Что с ней? Говори! – Я тряс Татьяну, жестко вцепившись в плечи.

– Она уплыла на моторной лодке… – Ну?

– Она не умела ей управлять и…

– Не умела? Ты говоришь в прошедшем времени?! Что случилось?

– Она врезалась в баржу. Больше мне ничего не известно! – вспылила Воронина.

Я оттолкнул Татьяну и выбежал в коридор.

Сколько времени ушло на бег, я не знаю, но когда остановился, то обнаружил, что нахожусь на кромке пустого причала. В лицо хлестали дождевые капли, под ногами плескалась вода, впереди по течению темнел низкий силуэт большой баржи. Всполохи фонарных огней и неясные крики, доносившиеся с борта, многократно усилили тревогу. Женя! Любимая. Где ты?

Я, не раздумывая, бросился в реку.

Ранним утром следователь Воронина позвонила в больницу справиться о состоянии Калинина. Мы сидели в кабинете директора санатория.

– Операцию сделали. Все худшее позади, – глубоко затягиваясь очередной сигаретой, равнодушно сообщила она. – Ему повезло, что в патронах была дробь на уток.

– Я хочу поговорить с ним, – решил я.

– Ты? Прямо сейчас?

– Да. Лучше сейчас.

Татьяна хотела что-то возразить, посмотрела на мою еще не высохшую одежду, но потом обреченно махнула рукой:

– Поехали. Мне по пути.

Воронина на собственной «копейке» подвезла меня к городской больнице.

– Тебя подождать? – спросила она.

– Не надо. Потом я хочу побыть один.

– Ты уверен? – Ее рука легла мне на колено. Я не стал отвечать.

– Подожди! – Она дернула меня за рукав, когда я уже открыл дверцу машины. На ее лице блуждали мучительные сомнения. Бескомпромиссного следователя прокуратуры вновь заслонила обычная женщина. – Я хотела спросить, – она замялась. Я равнодушно ждал, за несколько предрассветных часов на злополучной даче мы обсудили, казалось, все вопросы. Она нерешительно выдохнула: – Мы еще увидимся?

– Если вызовешь на допрос.

– Нет, не в кабинете, не по повестке, а… по другому поводу. Ну, ты понимаешь?

Я все понимал. За последнюю неделю я успел понять слишком многое в этой жизни. Можно сказать, я перегрузился знаниями и надорвался.

– Нет. – И я вновь подтвердил: – Я хочу остаться один. Татьяна отпустила мою руку, покорно и безвольно. Я был уже на ступенях больницы, когда она окликнула:

– Заколов! Мне еще понадобится запротоколировать ваши показания.

Блеснули глаза, хлопнула дверца, «копейка» резко сорвалась с места. Такой – решительной и непреклонной – я ее запомнил при первой встрече. Глаза проводили взвизгнувшие на повороте «Жигули».

Следователю районной прокуратуры Татьяне Витальевне Ворониной, раскрывшей громкое серийное преступление, предстояло сегодня еще много дел.

Как и подобает чиновнику высокого ранга, Калинин Юрий Борисович находился в отдельной палате, больше похожей на номер в приличной гостинице. Поначалу к нему пускать не хотели, точнее, никто не горел желанием брать на себя такую ответственность.

– Доложите Юрию Борисовичу, что пришел Заколов. Немедленно! – потребовал я у главврача, добравшись к нему по цепочке нерешительных медслужащих.

Как ни странно, официальный язык и строгий тон подействовали. Вскоре озабоченная медсестра проводила меня в палату.

– Только недолго, – хмуро напутствовала она у порога, но потом смягчилась и добавила: – Пожалуйста.

Калинин лежал на высокой узкой кровати, обставленной медицинским оборудованием, и застывшим взглядом смотрел в потолок. Когда я вошел, осунувшееся лицо с обострившимися морщинами повернулось, взгляд равнодушно скользнул по моей фигуре, и лицо заняло прежнее положение. Ни одна мышца не выдала никаких эмоций.

– Ее не нашли, – тихо сообщил я, неловко остановившись у кровати.

Сейчас я уже не был так уверен, что мне обязательно нужно поговорить с Калининым.

– Я знаю, – выдавил Юрий Борисович, почти не двигая губами.

– Моторная лодка, на которой она уплыла, врезалась в сухогруз. Когда экипаж осмотрел место столкновения, в искореженной моторке никого не было. Рядом на воде – тоже, – монотонно пересказывал я те подробности, которые, по всей вероятности, Калинину уже были известны. – Криков о помощи никто не слышал… Я был потом в этой лодке. Вот что я нашел.

Рука выгребла из кармана разноцветные гладкие камушки от индийского ожерелья Евгении. Я положил влажные самоцветы на белую простыню рядом с рукой Калинина.

Он задумчиво перебрал камни:

– Я купил их в магазине «Ганга» во время последней поездки в Москву. Вместе с тем самым платьем. Женя любила облегающее и не стеснялась прозрачного. Для нее это было естественно, как дышать. Но многим казалось, что она нарочно одевается вызывающе, чтобы подразнить окружающих мужчин.

Он задумался. Я не перебивал. Калинин отдышался и продолжил:

– Вообще, ей с мужчинами общаться было легче, чем с женщинами. Подружек у нее, по-моему, не было. А платье в тот день она надела в первый раз.

– Красивое платье.

– Некрасиво одеваться она не умела. Ты согласен?

– Согласен, – подтвердил я и вспомнил, как прекрасно Женя выглядела безо всякой одежды.

Калинин потянулся ко мне, обхватил пальцы и обреченно прошептал:

– Мы убили ее.

– Тело не найдено. Еще есть надежда, – каменным голосом произнес я.

– Мы убили ее. Ты и я. Убили своим недоверием. – Его ладонь сжалась. – Мы отвернулись от нее в самый важный момент. Мы предатели! Два самых близких человека не подали ей руки и сами подтолкнули к краю обрыва. Ты и я погубили ее. Ты понимаешь?!