Джон качает головой.

– Позвольте вам кое-что сказать, – говорит он, глядя мне в глаза. В его голосе слышится напряженность. – Я отец. У меня две дочери. Я не подведу их. Я не буду тряпкой и не разрушу их детство. Я не позволю им остаться с двумя родителями, которых преследует призрак сына. Они заслуживают лучшего. То, что случилось, – не их вина. Наша. И это наша ответственность – быть в здравом рассудке ради них, собраться ради них.

Я обдумываю его мысль – собраться ради детей. Ему кажется, что он подвел Гейба, и он не хочет подвести остальных. Ему кажется, что подавленная внутри боль защитит их. И я решаю рассказать ему о брате моего отца, Джеке.

До того как ему исполнилось шесть лет – возраст, в котором Джон потерял мать, и возраст, в котором умер Гейб, – мой отец считал, что он и его сестра – единственные дети у своих родителей. Но однажды он рылся на чердаке и нашел коробку с фотографиями маленького мальчика, от младенческих снимков до кадров, на которых он уже примерно школьного возраста.

Он спросил у родителей, кто это. Мальчик оказался его братом по имени Джек; он умер в пять лет от пневмонии. О нем никогда не говорили раньше. Мой отец родился через несколько лет после его смерти. Его родители полагали, что не говорить о Джеке – значит «собраться ради детей». Но их шестилетний ребенок оказался потрясен и растерян. Он хотел говорить о Джеке. Почему ему никто не сказал? Что случилось с одеждой Джека? Его игрушками? Были ли они на чердаке вместе с фотографиями? Почему родители никогда не говорили о Джеке? И если он – маленький мальчик, который впоследствии стал моим отцом, – умрет, о нем тоже забудут?

– Вы так зациклены на желании быть хорошим отцом, – говорю я Джону. – Но что, если отчасти это означает позволять себе весь спектр человеческих эмоций, настоящей жизни, даже если так порой бывает труднее? Вы можете проживать свои чувства наедине с собой, или с Марго, или здесь со мной – можно оставить их среди взрослых, – и это, возможно, позволит вам быть более живым с детьми. Может быть, есть другой способ собраться ради них. Их может сбить с толку то, что Гейба никогда не вспоминают. И если вы время от времени разрешите себе разозлиться, или поплакать, или посидеть в отчаянии, ситуация станет более выносимой – если Гейбу дадут немного воздуха в вашем доме, а не запрут на метафорическом чердаке.

Джон качает головой.

– Я не хочу быть как Марго, – говорит он. – Она плачет из-за всяких мелочей. Иногда кажется, что она вообще не перестает плакать, а я не могу так жить. Кажется, что для нее ничего не изменилось, но в какой-то момент пора принять решение жить дальше. Я принял это решение. Марго – нет.

Я представляю Марго – сидящую на кушетке у Уэнделла в обнимку с моей любимой подушкой, рассказывающую, как ей одиноко в своей боли, как она хранит ее в себе, в то время как ее муж замкнулся в своем мире. А потом думаю о том, каким одиноким, должно быть, себя чувствует Джон, наблюдающий за болью своей жены и неспособный вынести ее вида.

– Я знаю, что выглядит именно так, – говорю я наконец. – Но думаю… Не потому ли Марго так себя ведет, что выполняет двойной долг? Может быть, все это время она плакала за вас обоих.

Джон морщит лоб, потом смотрит на свои колени. Несколько слезинок падают на его черные дизайнерские джинсы – сперва медленно, потом быстро, как водопад, быстрее, чем он успевает их вытереть; наконец, он даже перестает пытаться. Это слезы, которые он держал внутри последние десять лет.

Или, может быть, больше тридцати.

Пока он плачет, меня вдруг осеняет: то, что я воспринимала как тематику своих встреч с Джоном – спор с Марго об использовании дочерью мобильного телефона, препирательства со мной насчет сообщений во время сессии, – могло иметь более глубокий смысл, чем я осознавала. Я вспоминаю комментарий Джона, с которого он начал сессию. «Вы выиграли… удовольствие находиться в моей компании». Но, возможно, он выиграл удовольствие от моей. В конце концов, он выбрал прийти сюда сегодня и рассказать мне все это.

Я также думаю о том, что существует множество путей защитить кого-то от чего-то непроизносимого. Вот один: вы отделяете нежелательные части самого себя, прячетесь за фальшивой личностью и развиваете нарциссические черты. Вы говорите: «Да, эта катастрофа случилась, но я в порядке. Ничто не может коснуться меня, потому что я особенный. Особенный сюрприз». Когда Джон был маленьким, воспоминания о восхищении матери были способом защититься от ужаса абсолютной непредсказуемости жизни. Возможно, так же он успокаивал себя, став взрослым, цепляясь за то, каким особенным он был после смерти Гейба. Потому что единственное, на что Джон может уверенно рассчитывать в этом мире, – что он особенная личность, окруженная идиотами.

Сквозь слезы Джон говорит, что это именно то, чего он не хотел, что он пришел сюда не для того, чтобы сорваться.

Но я уверяю его, что он не сорвался – он сорвал оковы.

Теории, включающие стадии развития, широко распространены в психологии – без сомнения, потому, что их упорядоченность, ясность и предсказуемость весьма привлекательны. Любой, кто прошел вводный курс психологии, вероятно, сталкивался с моделями стадийного развития Фрейда, Юнга, Эриксоном, Пиаже и Маслоу.

Но есть одна модель, о которой я помню почти каждую минуту любой сессии: стадии изменений. Если по задумке психотерапия ведет человека из текущего положения к желаемому, мы всегда должны задумываться: как люди вообще меняются?

В 1980-х психолог по имени Джеймс Прохазка предложил транстеоретическую модель изменений в поведении (ТТМ), основанную на исследовании, доказывающем, что люди чаще всего не могут «просто сделать это», как предлагает Nike (и список новогодних резолюций). Вместо этого они чаще всего проходят через серию следующих стадий:

Стадия 1: Предобдумывание

Стадия 2: Обдумывание

Стадия 3: Подготовка

Стадия 4: Действие

Стадия 5: Поддержание

Допустим, вы хотите что-то изменить в своей жизни: чаще заниматься спортом, расстаться с партнером, может даже впервые пойти на психотерапию. До этого момента вы находитесь на первой стадии (предобдумывание): вы даже не думаете о переменах. Некоторые психотерапевты сравнивают ее с отрицанием, имея в виду тот факт, что вы не осознаете возможных проблем. Когда Шарлотта впервые пришла ко мне, она охарактеризовала себя как человека, порой выпивающего в компании друзей. Я понимала, что она была на стадии предобдумывания, поскольку она говорила о склонности матери к самолечению алкоголем, но никак не связывала с этим свое употребление алкоголя. Когда я спрашивала ее об этом, она уходила от ответа, раздражалась («Моим ровесникам свойственно иногда собираться и выпивать!») или переходила к технике «да, но» – практике перевода стрелок с обсуждаемой проблемы на какую-то другую («Это все X; но что насчет Y?»).

Конечно, психотерапевты не могут повлиять на все. Мы не можем убедить анорексика есть. Мы не можем убедить алкоголика не пить. Мы не можем убедить людей не заниматься саморазрушением, потому что саморазрушение в данный момент времени их устраивает. Все, что мы можем – это попытаться помочь им лучше понять себя и показать, как задавать себе правильные вопросы перед тем, как случается что-то (неважно, внутри или снаружи), что приводит их к способности убедить самих себя.