— Да, дитя мое, ведь все идет кругом, все вертится и вращается. Как наш замороченный шарик вокруг жгуче-палящего солнца…

— И это солнце — отец Хильды?

— Можно сказать и так.

— Ты утверждаешь, что он для нас вроде Бога?

— Без всякого смущения говорю «да». Смущаться и стыдиться следует ему!

— А что ты думаешь про Хильду?

— Она ангел, София.

— Ангел?

— Ведь этот «дух» обращается именно к ней.

— Ты имеешь в виду, что Альберт Наг рассказывает Хильде про нас?

— Да, устно или письменно. Как мы с тобой выяснили, сами мы не можем ощутить материю, из которой состоит наша действительность. Мы не можем знать, из чего она состоит: из звуковых волн или из бумаги с написанным текстом. По Беркли, мы можем лишь знать, что зависим от духа.

— А Хильда — ангел…

— Да, она ангел. И довольно об этом. Поздравляю с днем рождения, Хильда!

Комнату вдруг залило синеватым светом. Через несколько секунд послышалось раскатистое громыханье, и дом крепко тряхнуло.

Альберто сидел с отрешенным видом.

— Мне пора домой, — сказала София.

Она встала и направилась к выходу. Пока она отпирала замок, проснулся спавший под вешалкой Гермес. Софии показалось, будто он произнес:

— До свиданья, Хильда.

Закрыв за собой дверь, она ринулась вниз по лестнице и выскочила на улицу. Вокруг ни одного прохожего. Впрочем, с неба лило как из ведра.

По мокрому асфальту проплыло несколько машин, но ждать автобуса казалось безнадежным. София пересекла Стурторгет и бегом припустилась к дому.

В мозгу ее стучало: «Завтра день рождения». Ей казалось особенно обидным осознать, что жизнь — «лишь только сновиденье», накануне своего пятнадцатилетия. Так бывает во сне, когда ты выиграл миллион и тебе вот-вот вручат выигрыш… а ты берешь и просыпаешься.

Пробегая через стадион, София вдруг увидела еще одного мчащегося под дождем человека. Ей навстречу бежала мама. Небо то и дело пронзали молнии.

Когда они встретились, мама крепко обняла Софию.

— Что с нами происходит, девочка моя?

— Не знаю, — заплакала София. — Нам снится какой-то кошмарный сон…

…волшебное зеркало, которое прабабушка купила у цыганки…

Хильда Мёллер-Наг проснулась в мансарде старого капитанского дома в окрестностях Лиллесанна. Она взглянула на часы. Еще только шесть, а в комнате совсем светло. Одну стену почти целиком заливает утреннее солнце.

Хильда встала с кровати и подошла к окну. По дороге она нагнулась над письменным столом и оторвала листок с настольного календаря. Четверг, 14 июня 1990 года. Смяв листок, она бросила его в корзину.

Теперь на нее смотрела с календаря другая дата: «Пятница, 15 июня 1990 года». Хильда еще в январе написала на этом листке — «15 ЛЕТ». Девочке казалось особенно примечательным, что пятнадцать лет ей исполняется пятнадцатого числа. Больше такое не повторится.

Пятнадцать лет! Это ведь первый день ее «взрослой жизни»! Нет, нельзя просто пойти и улечься обратно в постель. Кроме всего прочего, сегодня последний день перед каникулами. Впрочем, занятий не будет, только церемония окончания года — в церкви в час дня. И у Хильды еще одна радость: через неделю возвращается из Ливана папа. Он обещал приехать к Иванову дню.

Стоя у окна, Хильда выглянула в сад, потом перевела взгляд дальше, на мостки и красный лодочный сарай. Яхту в этом сезоне еще не вытаскивали, но старая гребная лодка была пришвартована у причала. Надо не забыть вычерпать из нее воду после вчерашнего ливня.

Пока Хильда озирала бухточку, ей вспомнилось, как однажды, когда ей было лет шесть-семь, она залезла в лодку и в полном одиночестве выгребла на ней в залив. Там она упала за борт и еле-еле сумела по-собачьи приплыть к берегу. Мокрая до нитки, она пробралась сквозь заросли кустарника и остановилась посреди сада. Тут к ней подлетела мама. Лодку с обоими веслами унесло далеко во фьорд. Хильде до сих пор иногда снилась лодка, дрейфующая посреди залива. Ощущение от сна оставалось препоганое.

Сад не отличался ни пышностью растительности, ни ухоженностью. Зато он был большой — и принадлежал Хильде. Иссушенная ветрами яблоня и почти не плодоносящие ягодные кусты с трудом переживали жестокие зимние шквалы.

На небольшой лужайке между кустарником и поросшими вереском кочками стояли садовые качели. Яркий утренний свет, казалось, подчеркивал их неприютность и заброшенность. Это впечатление усиливалось тем, что с качелей были убраны подушки. Вчера вечером мама выбежала из дома и спасла их от непогоды.

Со всех сторон просторный сад окаймляли березы, которые хотя бы немного заслоняли его от порывистого ветра. В честь этих деревьев усадьба и получила свое название — Бьеркели, Березовый Кров.

Дом построил в конце прошлого века прадед Хильды, капитан одной из последних больших шхун. Многие по сей день называли этот дом «капитанской виллой».

В саду еще чувствовался разразившийся вчера вечером ливень. Хильда не раз просыпалась от ударов грома. Сейчас на небе не было ни облачка.

После таких проливных дождей в саду становилось удивительно свежо. В последние недели стояла жара и засуха, так что листья березы успели пожухнуть и противно пожелтеть по краям. Теперь природа словно умылась и предстала в новом виде. К тому же сегодня у Хильды было впечатление, будто потоки вчерашнего ливня смыли все ее детство.

«Как могут почки лопаться без боли?…» Кажется, что-то в этом роде сказала одна шведская поэтесса. Или финская?[42]

Хильда встала перед большим зеркалом в бронзовой раме, которое висело над оставшимся от бабушки старинным комодом.

Красивая ли она, Хильда? Во всяком случае, не уродина ли? Нет, скорее всего, серединка на половинку…

У нее были длинные русые волосы. Хильде всегда хотелось иметь волосы либо чуть светлее, либо чуть темнее. Такой средний цвет был малопривлекателен. Среди достоинств она отметила свои локоны. Многие подружки изо всех сил старались уложить волосы так, чтобы они хоть немножко вились, а у Хильды они от рождения лежали мягкими волнами. Также к достоинствам она отнесла ярко-зеленые глаза. «Неужели бывают такие изумрудные глазки?» — наклоняясь ближе, вечно спрашивали ее дяди и тети.

Хильда задумалась над тем, чье отражение она изучает в зеркале: девочки или молодой женщины? Ни то и ни другое, решила она. Тело, пожалуй, сформировалось и было женским, но лицо скорее можно было назвать недозрелым — вроде неспелого яблока.