В портике царил хаос. Убийцы исчезли в сопровождении гладиаторов Децима, и никто не знал, куда они направились. Люди метались туда-сюда, пытаясь выяснить, что случилось. Ликторы диктатора отшвырнули свои символы власти и спаслись бегством. Оставшиеся сенаторы тоже уходили со всевозможной поспешностью – некоторые даже сорвали тоги, чтобы скрыть свой сан, и пытались смешаться с толпой.

Тем временем в дальнем конце портика часть зрителей, наблюдавших за гладиаторскими боями в театре по соседству и услышавших шум суматохи, теперь вливалась сюда, чтобы посмотреть, что происходит.

Я почувствовал, что Цицерон в смертельной опасности. Несмотря на то что он ничего не знал о готовящемся заговоре, Брут выкрикнул его имя – и все это слышали. Он был очевидной мишенью для мщения: приверженцы Цезаря могли решить, что он возглавлял убийц. Кровь будет требовать крови.

– Мы должны увести тебя отсюда, – сказал я Цицерону.

К моему облегчению, он кивнул, все еще слишком ошеломленный, чтобы спорить. Наши носильщики сбежали, бросив носилки, так что нам пришлось спешно покинуть портик пешком.

Между тем игры продолжались, несмотря на шум снаружи. Из театра Помпея хлынул грохот рукоплесканий – гладиаторы все еще сражались. Никто не догадался бы, что только что произошло, и, чем дальше позади оставался портик, тем нормальнее казалось все вокруг. К тому времени как мы добрались до ворот Карменты[72] и вошли в город, он выглядел совершенно обычным праздничным городом, и только что случившееся убийство выглядело мрачным сном.

Тем не менее, незримо для нас, по задним улицам и по рыночным площадям путешествовали новости – бегом, передаваемые паническим шепотом, они неслись вперед быстрее, чем мы могли идти, и поэтому, когда мы добрались до дома на Палатине, вести каким-то образом обогнали нас. Квинт, брат Цицерона, и Аттик уже появились с разных сторон с искаженными рассказами о случившемся. Они знали немного: было нападение в Сенате и Цезарь ранен – вот и все, что они слышали.

– Цезарь мертв, – сказал Цицерон и описал то, что мы только что видели.

В воспоминаниях это казалось еще более фантастическим, чем в то время, когда произошло.

Квинт и Помпоний Аттик сперва слушали нас с недоверием, а после возликовали, что диктатор убит. Аттик, обычно такой утонченный, даже исполнил короткий скачущий танец.

А брат Цицерона спросил:

– Ты действительно понятия не имел о том, что надвигается?

– Ни малейшего, – ответил Марк Туллий, – Наверное, они намеренно от меня это скрывали. Мне полагалось бы оскорбиться, но, честно говоря, я чувствую облегчение, что меня избавили от тревог. Это требовало куда больше храбрости, чем у меня когда-либо было. Явиться в Сенат, пряча клинок, выжидать все время, хранить хладнокровие, рисковать быть убитым сторонниками Цезаря и, наконец, глядя тирану в глаза, вонзить кинжал – признаю, я никогда бы не смог этого сделать.

– А я бы смог! – заявил Квинт.

Марк Туллий засмеялся:

– Ну, ты более привычен к крови, чем я.

– Но все-таки – не испытываете ли вы жалости к Цезарю, просто как к человеку? – спросил я у всех троих, а потом обратился к Цицерону: – В конце концов, прошло всего три месяца с тех пор, как вы с ним вместе смеялись за обедом.

Мой друг недоверчиво взглянул на меня.

– Меня удивляет, что ты об этом спрашиваешь. Наверное, я испытываю то же самое, что испытывал ты в тот день, когда получил свободу. Не важно, добрым господином был Цезарь или жестоким: он был господином, а мы – рабами. Вот во что он нас превратил. А теперь мы стали свободными. Поэтому давайте не будем говорить о жалости.

Он послал секретаря, чтобы тот, если сможет, выяснил, где находятся Брут и другие заговорщики. Человек этот вскоре вернулся и доложил, что они, по слухам, заняли верхнюю часть Капитолия.

– Я должен немедленно пойти и предложить им свою поддержку, – сказал Цицерон.

– Благоразумно ли это? – спросил я. – При нынешнем положении вещей ты не несешь ответственности за убийство. Но, если ты пойдешь туда и публично продемонстрируешь солидарность с ними, сторонники Цезаря могут не заметить, как сильно ты отличаешься от Кассия и Брута.

– Пускай. Я собираюсь поблагодарить людей, которые вернули мне свободу.

Остальные согласились с этим, и мы, все четверо, немедленно отправились в путь, взяв нескольких рабов для защиты, – по склону Палатина, вниз по ступеням в долину и через дорогу Югария к подножию Тарпейской скалы.

Воздух был странно неподвижным, вялым из-за надвигающейся грозы, и оживленная улица, обычно забитая запряженными быками повозками, была безлюдной, не считая нескольких человек, бредущих в сторону форума. У них были ошеломленные, озадаченные, испуганные лица. И, если кто-нибудь искал предзнаменований, ему достаточно было посмотреть на небо. Громады плотных черных туч как будто давили на крыши храмов, а когда мы начали подниматься по крутым ступеням, послышался треск грома.

Дождь был холодным и сильным, и камни сделались скользкими. Нам пришлось помедлить на полдороге, чтобы перевести дух. Рядом с нами по зеленой, поросшей мхом скале бежал поток воды, превращаясь в водопад, а под нами я видел изгиб Тибра, городские стены и Марсово поле. Я понял тогда, насколько умной, с военной точки зрения, была эта часть плана – сразу после убийства отступить в Капитолий: крутые утесы превратили его в природную неприступную крепость.

Мы продолжали свой путь и, наконец, добрались до ворот на вершине, которые охраняли гладиаторы – грозные с виду парни из Ближней Галлии. С ними находился один из офицеров Децима. Он узнал Цицерона и приказал пропустить нас, а потом сам провел нас в окруженное стенами место, мимо сидящих на цепи собак, которые охраняли Капитолий ночью, и дальше – в храм Юпитера, где собралось по меньшей мере сто человек, укрывавшихся в полумраке от дождя.

Когда Марк Туллий вошел, его приветствовали аплодисментами, и он двинулся по кругу, пожимая руки всем убийцам, кроме Брута, чья рука была перевязана из-за раны, которую ему случайно нанес Кассий. Они сменили свои окровавленные одежды на свежевыстиранные тоги и теперь вели себя сдержанно и даже мрачно. Эйфория, последовавшая сразу за убийством, испарилась. Я с изумлением увидел, как много ближайших сторонников Цезаря поспешили к ним присоединиться: например, Луций Корнелий Цинна, брат первой жены диктатора и дядя Юлии – Цезарь недавно сделал его претором, однако вот он, здесь, с убийцами своего бывшего зятя. Здесь был и Корнелий Долабелла – вечно вероломный Долабелла, – который не шевельнул и пальцем, чтобы защитить Гая Юлия в зале Сената, а теперь обнимал за плечо Децима, человека, заманившего их стародавнего командира в гибельную ловушку. Долабелла подошел, чтобы присоединиться к беседе Цицерона с Юнием Брутом и Кассием.