Я услышал снаружи приветственные крики, повернулся и через открытую дверь увидел, как толпа вливается в портик. В центре толпы, словно боевые штандарты, виднелись лица двадцати четырех ликторов Гая Юлия и покачивающийся над их головами золотой балдахин его носилок.

Меня удивило, что с ним нет военной охраны. Только позже я узнал, что Цезарь недавно распустил те сотни солдат, с которыми путешествовал раньше, сказав: «Лучше один раз умереть из-за предательства, чем вечно жить в страхе перед ним».

Я часто гадал – имела ли отношение к этой браваде беседа с Цицероном, состоявшаяся несколькими месяцами ранее? Как бы то ни было, носилки пронесли через открытое пространство и поставили снаружи у Сената, а когда ликторы помогли Цезарю вылезти, толпа смогла подойти к нему очень близко. Люди совали ему в руки прошения, которые тот сразу передавал своему помощнику. Он был одет в особую пурпурную, расшитую золотом тогу, которую Сенат разрешил носить ему одному.

Юлий явно выглядел царем, не хватало только короны. Однако я сразу увидел, что он беспокоится. У него была привычка, как у хищной птицы, наклонять голову то так, то эдак, и оглядываться по сторонам, словно в поисках малейшего шевеления в подлеске.

При виде открытой двери в зал Цезарь как будто отпрянул, но Децим взял его за руку и, полагаю, именно это дало импульс, пославший диктатора вперед: он наверняка потерял бы лицо, если б развернулся и отправился обратно домой, тем более что уже пошли слухи, будто он болен.

Его ликторы расчистили для него путь, и вот он вошел.

Гай Юлий прошествовал в трех шагах от меня, так близко, что я ощутил запах пота и пряный аромат масел и мазей, которыми его умастили после ванны. Децим скользнул внутрь вслед за ним, а сразу после него прошел Марк Антоний, тоже направляясь в зал, – однако Требоний внезапно заступил ему путь и увлек его в сторону.

Сенат встал. В тишине Цезарь прошагал по центральному проходу, нахмурившийся и задумчивый, вертя стилус в правой руке. За ним следовала пара писцов, несших коробки с документами. Цицерон был в первом ряду, оставленном для экс-консулов, но Юлий ничем не показал, что узнал его, как и кого-либо другого. Он бросал взгляды вправо и влево, вперед и назад, вертя стилус между пальцами.

Наконец он взошел на помост, повернулся лицом к сенаторам, жестом велел им сесть и сам опустился на трон.

Немедленно после этого разные люди встали и приблизились к нему, протягивая прошения. Теперь стало в порядке вещей, что сами дебаты в Сенате уже были неважны – вместо этого заседания превратились в редкую возможность вручить что-либо лично диктатору.

Первым к нему подошел – слева, умоляюще протянув обе руки, – Туллий Цимбер. Было известно, что он добивается помилования для своего брата, находившегося в изгнании. Но вместо того, чтобы приподнять полу тоги диктатора и поцеловать ее, он внезапно схватил складки ткани у шеи Цезаря и дернул толстую материю так сильно, что потянул того вбок, тем самым умело сковав его и лишив возможности двигаться. Юлий сердито закричал, но голос его был полузадушенным, и поэтому я не разобрал, что он крикнул. Что-то вроде:

– Да это насилие!

Мгновение спустя один из братьев Каска, Публий, шагнул вперед с другой стороны и вонзил кинжал в обнаженную шею Цезаря. Я не мог поверить своим глазам, это было нереально: спектакль, сон…

– Каска, негодяй, что ты делаешь? – закричал диктатор.

Несмотря на свои пятьдесят пять лет, он все еще был сильным мужчиной. Каким-то образом Цезарь схватил клинок кинжала Каски левой рукой – наверное, в хлам изрезав пальцы – и вырвал его из хватки убийцы, а потом развернулся и ткнул того в руку своим стилусом. Каска закричал по-гречески:

– Помоги мне, брат! – и мгновение спустя его брат Гай пырнул Цезаря ножом в бок.

Диктатор потрясенно задохнулся, и этот звук эхом отдался в зале. Он упал на колени. Более двадцати облаченных в тоги людей теперь всходили на помост и окружали его. Мимо меня пробежал Децим, чтобы присоединиться к ним.

Со всех сторон на Юлия сыпались неистовые удары кинжалов. Сенаторы вскочили с мест, чтобы видеть, что происходит.

Люди часто спрашивали меня, почему никто из этих сотен человек, которым Цезарь сделал состояние и помог продвинуться в карьере, даже не попытались прийти к нему на помощь. Я могу сказать одно: все произошло настолько быстро, настолько яростно и неожиданно, что все просто оцепенели.

Я больше не видел Гая Юлия за кольцом его убийц. Позже Цицерон, который находился ближе меня, рассказал, что на краткий миг Цезарь сверхчеловеческим усилием поднялся на ноги и попытался вырваться. Но натиск и отчаянная торопливость нападавших были таковы, а сами они находились так близко, что спастись от них было невозможно. Его убийцы ранили даже друг друга. Кассий попал Бруту ножом в руку, а Минуций Базил пырнул Рубрия в бедро. Говорили, что последними словами диктатора был горький упрек Дециму, который одурачил его, заставив прийти сюда:

– И ты?

Может быть, так оно и было. Однако я гадаю, сколько слов он к тому времени еще способен был произнести. Впоследствии доктора насчитали двадцать три колотых раны на его теле.

И вот дело было сделано, и убийцы отступили от места, где еще мгновение назад было бьющееся сердце империи, а теперь – исколотая груда плоти. Их руки были в крови, а окровавленные кинжалы вскинуты вверх. Они прокричали несколько лозунгов:

– Свобода!

– Мир!

– Республика!

Брут даже выкрикнул:

– Да здравствует Цицерон!

А потом они пробежали по проходу и выскочили в портик. Глаза их были дикими от возбуждения, а тоги забрызганы кровью, словно фартуки мясников.

В тот миг, когда они исчезли, как будто рассеялись чары. Разразился кромешный ад. Сенаторы лезли на скамьи и даже друг на друга в паническом желании убраться отсюда. В давке меня чуть не растоптали.

Но я был полон решимости не уходить без Цицерона. Я уворачивался и вилял, прокладывая путь через встречный поток тел до тех пор, пока не добрался до своего друга. Он все еще сидел, глядя на тело Цезаря, брошенное без присмотра – рабы его сбежали, – распростертое на спине, ногами к подножию статуи Помпея, с головой, свесившейся за край помоста и повернутой лицом к двери.

Я сказал Марку Туллию, что нам нужно уходить, но мой друг как будто не услышал меня. Он ошеломленно таращился на труп.

– Никто не осмеливается приблизиться к нему, посмотри, – пробормотал Цицерон.

Одна из сандалий диктатора слетела, и его голые ноги с удаленными волосами были обнажены там, где тога задралась до бедер. Императорский пурпур одежды был изорван и окровавлен, поперек щеки виднелся разрез, обнаживший белую кость, а темные глаза как будто в ярости созерцали пустующий перевернутый зал. Кровь текла наискосок по его лбу и капала на белый мрамор.

Все эти детали я могу видеть сегодня так же ясно, как видел их сорок лет тому назад, и на мгновение в моем мозгу промелькнуло пророчество сивиллы: что Римом будут править трое, потом двое, потом один, и, наконец – никто. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы отвести взгляд, схватить Цицерона за руку и заставить его встать. В конце концов, он, как лунатик, позволил увести себя с этого места, и мы вместе выбрались на свет дня.