следует присмотреться, народ они пригодный. Вот и все главные международные события за последнее время. — Семипуд налил из глиняной миски в рюмку огуречного рассола, с наслаждением выпил.

— Ничего утешительного, — подвел итог Живоглот.

— Есть и отрадные новости. — Семипуд поднялся из-за стола. — В ночь с пятого на шестое ноября на Петроградской телефонной станции полохнул пожар. В середине ноября там же, в Петрограде, сгорела часть Варшавского вокзала, а седьмого декабря занялись пожары на Новом адмиралтействе и на фанерном заводе Штудера.

— Есть, значит, в России людишки, не жалеющие серников, — рассмеялся Козырь, прислушался, тоже посмотрел на окно. — Как будто и в самом деле кто-то бродит у дома. Выйти бы, поглядеть.

Все прислушались.

— Кто будет ходить, собака спущена с цепи. Ну, «Правда» сообщает еще о раскрытии анархо-бандитской организации Александровича в Одессе, — быстро продолжал свой рассказ Семипуд, — о подавлении белогвардейского мятежа в Карельской коммуне, о том, что двадцать седьмого октября, а затем четвертого ноября петлюровские войска силой до двух тысяч сабель ворвались на советскую территорию.

Назар Гаврилович слушал не перебивая, лишний раз дивясь исключительной памяти Семипуда. «Такой человек был бы незаменимым начальником штаба», — подумал он, вспомнив, что Кондрат Фомич в молодости служил в лейб-гвардии, охранял самого царя.

— Да, чуть было не забыл, — спохватился Кондрат Фомич. — Пропечатано правительственное сообщение, будто двадцать третьего ноября генерал-лейтенант Слащов, генерал-майор Мильковский, комендант Симферополя Гильбах и капитан Войнаховский, послав к черту барона Врангеля, тайно прибыли в Советскую Россию. Они проехали Екатеринослав, и Слащов выступил там на митинге при открытии клуба имени тех самых рабочих, которых расстрелял генерал Слащов.

— Да ну! — усомнился всегда недоверчивый Живоглот. — За такие дела рабочие и убить могут.

— Могли, да не убили, и Слащов со своей свитой благополучно проследовал в Москву, в Реввоенсовет республики.

— Ну, что ж, примем к сведению сообщение Кондрата Фомича, — предложил Федорец с таким видом, словно они вели протокол собрания.

— Надо нам, окромя прочего, и свои дела решить, — проговорил Живоглот. Смуглое, как у монгола, лицо его закаменело, глаза сузились. — Пришел час припугнуть нашу коммунию. Бондаренко когда-то пулял в тебя, Назар Гаврилович, можно и в него стрельнуть, но только без промашки. Раз и навсегда свести с ним счеты.

— Стрелял, это правда, да промазал, — приосанясь, сказал Назар Гаврилович, — послал свою пулю за молоком.

— Придурковатый Афонька мог бы… Только разумно натравить надо, — вкрадчиво, вполголоса предложил Каин. — Афоня парень…

Каин не докончил того, что собирался сказать.

Незапертая дверь распахнулась, и в горницу, впустив поток свежего воздуха, вошли Отченашенко и Бондаренко, принялись отряхивать шинели от снега.

— Идем это мы по селу, глядим — свет в окнах. Вот и решили завернуть, поздравить Кондрата Фомича с Новым годом. Так что не обессудь, хозяин, — с нескрываемой насмешкой произнес Бондаренко. — Рассчитывали поздравить одного Кондрата Фомича, а вы тут всей стаей слетелись; и Назар Гаврилович пожаловал со своего хутора. Видать, звери одной породы всегда собираются вместе.

— Особливо хищные звери, — добавил Отченашенко, внимательно осматривая горницу.

Кулаки, потупив глаза, молчали.

— Что вам надо? Почему ввалились в чужую хату без спроса? — Федорец поднялся из-за стола и смело исподлобья поглядел на коммунистов; он хорошо знал, что нельзя обнаруживать страха перед противником.

— А чего пытаешь? Ты тут не хозяин, а такой же гость, как и мы, — обрезал его Бондаренко. — Если я не ослышался, Ванька Каин помянул сейчас дурачка Афоню. Это зачем же понадобился вам в ночь под Новый год тронутый разумом парень? Хотите натравить его на какого-нибудь коммуниста, обрез ему в руки всучить, да?

Бондаренко, приглядываясь к людям, нюхом чувствовал, кто чем дышит. Все здесь были враги советской власти, ни одного сочувствующего. «Даже не пригласили к столу, глядят как бирюки. И все у Федорца под сапогом, всех за узду держит», — подумал он.

Вмиг отрезвевшие кулаки недобро молчали.

— Так вот что, граждане куркули, подобные сборы мы запрещаем раз и навсегда!

— Выходит, больше одного не собирайся? Так разуметь твой приказ? — спросил Живоглот.

— Нечего вам по ночам шушукаться, вы же не сычи. Но раз вы уж все тут собрались, подумайте над таким вопросом: в Поволжье лютый голод, и надо вам помочь голодающим. Отвалили бы пудов пятьсот хлеба, — заявил Отченашенко.

— При дороге жить — всех не угостить, — сказал Семипуд.

— Пожертвуем! — неожиданно воскликнул Федорец и улыбнулся, обнажив два ряда зубов. — Дело большое, здесь скупиться нечего, и нам не привыкать. Все государство у нас, у добрых хозяев, харчится.

— Мало пятьсот. Давайте тысячу! — почувствовав замешательство кулаков и размахивая руками, потребовал Бондаренко.

— Тысячу не можно, а пятьсот по закромам как-нибудь наскребем, — елейным голосом проговорил трусливый Каин, поглядывая на дверь: он только и думал, как бы поскорей улизнуть от зорких глаз коммунистов.

XII

В конце февраля Ваня Аксенов встретил в трамвае редактора «Чарусского пролетария». Редактор узнал юношу и, крепко пожав ему руку, поинтересовался, как он живет и чем занимается. Ваня рассказал о своем ученье в фабзавуче.

— А не смогли бы вы написать для нашей газеты еще один очерк? Такой же боевой, как о катакомбах? — предложил редактор.

— Надо подумать, о чем писать. — Ване очень польстило это предложение.

— Подумайте, а когда выберете тему, позвоните мне. Или, еще лучше, зайдите в редакцию… Кстати, получили вы гонорар за очерк?

— А разве за напечатанное платят? — искренне удивился Ваня.

— Вот чудак, чай пьет, а пузо холодное, — рассмеялся редактор. — Зайдите в бухгалтерию, там получите.

— Вы знаете, когда очерк напечатали, я чувствовал себя не в своей тарелке. Я думал, что не мне должны заплатить, а я должен расплатиться за бумагу и за набор.

Хорошенькая кондукторша объявила остановку, и редактор поспешно вышел из трамвая. С тротуара он дружески помахал Ване рукой.

Предложение редактора окрылило Ваню. Значит, его помнят, раз обращаются к нему с такой просьбой.

В тот же вечер Ваня принялся сочинять очерк о фабзавуче, о том, как ученики, закончив обучение по ненавистной им цитовской программе, теперь уже настоящими инструментами обрабатывают металл. За это время Ваня собственными руками сделал угольник, кронциркуль, отшлифовал и вышабрил небольшую шаберную плитку, а сейчас обрабатывает стальную раму ножовки. Изготовление этих вещей потребовало много времени и энергии, и Ваня радовался трудовым успехам больше, чем первому своему очерку в газете. Жаль только, что нельзя было взять домой кронциркуль и шаберную доску, порадовать ими отца — мастера на все руки.

Засев за очерк, Ваня тепло описал своих товарищей, сидевших с ним на теоретических уроках за одним столом. Несколько абзацев он посвятил Чернавке, рассказал, как ее не