Оставленный на берегу уходящей волной, Пеллегрини сидит за столом в допофисе в окружении трех картонных коробок с внутренними отчетами и фотографиями, лабораторными экспертизами и свидетельскими показаниями. К стене за его столом прислонилась доска, которую участники спецгруппы подготовили, но так и не нашли времени повесить. В центре приколота лучшая и последняя фотография ребенка. Слева – эджертоновская схема крыш на Ньюингтон-авеню. Справа – карта и воздушная съемка с полицейского вертолета Резервуар-Хилла.

В эту дневную смену, как и в два десятка других, Пеллегрини методично копается в одной из переплетенных папок, читая рапорты недельной давности, выискивая завалявшийся фактик, упущенный в первый раз. Некоторые отчеты – его же авторства, на других стоит подпись Эджертона, Эдди Брауна, Лэндсмана или приданных людей. В этом и беда «красных шаров», говорит себе Пеллегрини, пробегая глазами страницу за страницей. Из-за их важности у «красных шаров» велик потенциал стать блокбастерами Дэвида О. Селзника[38], четырехзвездными авралами департамента, в которых сам черт ногу сломит, не то что один-единственный детектив. Почти с самого обнаружения тела убийство стало собственностью всего департамента, и опросы проводили патрульные, а свидетельские показания брали посторонние сотрудники со стажем в расследованиях убийств не больше пары дней. Скоро факты о деле рассеялись по двум десяткам человек.

С одной стороны, Пеллегрини согласен с тактикой неограниченного личного состава. В недели после убийства девочки этот «экспресс красного шара» помог покрыть огромную территорию в кратчайшие сроки. К концу февраля люди из спецгруппы уже дважды опросили всех в радиусе трех кварталов от места преступления, допросили почти двести человек, выпустили ордеры на три адреса и провели обыски по согласию в каждом доме на северной стороне Ньюингтон-авеню. Но теперь все бумажки от этой массированной кампании скопились на столе Пеллегрини. Одних свидетельских показаний целая папка, а данным на Рыбника – все еще их лучшего подозреваемого – посвятили личный манильский конверт.

Склонившись над столом, Пеллегрини, наверное, уже в трехсотый раз проглядывает снимки места преступления. Все тот же ребенок смотрит со все того же залитого дождем асфальта со все тем же потерянным взглядом. Рука по-прежнему куда-то тянется – ладонь раскрыта, пальцы слегка согнуты.

У Тома Пеллегрини эти цветные снимки 3 на 5 уже не вызывают и подобия эмоций. Вообще-то, признается он себе, никогда не вызывали. Каким-то странным образом, который может понять только детектив убойного, он с самого начала психологически отступил от жертвы. Это было не сознательное решение – скорее отсутствие решения. Стоило ему войти во двор за Ньюингтон-авеню, как в его мозгу каким-то стихийным, почти предопределенным образом переключился рубильник.

Отстранение далось легко, и у Пеллегрини все еще нет поводов о нем задуматься. Иначе бы он сходу сказал: детектив может функционировать как положено, только рассматривая самые страшные трагедии хирургическим взглядом. Так, дитя, раскинувшееся на асфальте – выпотрошенное, с изогнутой шеей, – после шока первых минут становится уликой. Хороший следователь, склонившись над новым ужасом, не тратит время и силы на теологические вопросы о природе зла и бесчеловечности людей. Нет, он спрашивает: эта рваная рана – не от ножа ли с серрейтором, а этот синяк – правда ли признак синюшности.

На поверхности профессиональный этос среди прочего защищает детектива от кошмара, но Пеллегрини знает, что это еще не все, что это отчасти связано с положением постороннего свидетеля. В конце концов, он же не знал девочку лично. Не знал ее семью. Наверное, самое важное – ему не представилось возможности проникнуться их утратой. В день обнаружения тела Пеллегрини уехал с места преступления прямиком к медэксперту, где вскрытие маленькой девочки требовало самого что ни на есть хирургического отстранения. Это Эджертон сообщил новости матери, он наблюдал, как семья погружается в ужас, и он же представлял отдел убийств на похоронах. Пеллегрини время от времени беседовал с родными Уоллес, но только о деталях. В такие моменты люди, пережившие трагедию, услужливы и оглушены, детектив уже не чувствует их боль. И то, что он не был свидетелем их скорби, каким-то образом удерживает от того, чтобы увидеть фотографии на столе по-настоящему.

А может, признает Пеллегрини, может, эта дистанция появилась потому, что он – белый, а девочка – черная. Он знает, что от этого убийство не делается менее преступным, но в каком-то смысле это уже преступление города, гетто Резервуар-Хилла, – мира, с которым его лично ничего не связывало. Он бы еще мог заставить себя поверить, что Латония Уоллес могла быть и его дочкой или Лэндсмана или Макларни, но расу и класс никуда не спрячешь – они на виду, негласные, но очевидные. Черт, в последние полтора года Пеллегрини не раз слышал, как его сержант говорит то же самое о десятке других преступлений в гетто.

– Эй, а мне-то что, – заявлял Лэндсман местным свидетелям, если они запирались. – Я-то у вас не живу.

Что ж, и то верно; Пеллегрини не жил в Резервуар-Хилле. Благодаря такой дистанции он может сказать себе: я – следователь, мой интерес – чисто академический. С этой точки зрения смерть Латонии Уоллес – не более и не менее чем преступление, единичное событие, которое после пары бутылок пива и теплого ужина окажется в какой-то другой вселенной от кирпичного фермерского домика, от пригорода Энн-Арундел на юге от города, где он живет с женой и двумя детьми.

Однажды, обсуждая дело с Эдди Брауном, Пеллегрини поймал себя на этом отстранении. Они перебрасывались версиями, когда вдруг проскочило странное словечко, рухнув на разговор кирпичом.

– Она должна была его знать, это нам известно наверняка. По-моему, эта девка…

Эта девка. Пеллегрини почти мгновенно осекся, начал подыскивать другое слово.

– …эта девочка сама ушла с убийцей, потому что откуда-то его знала.

Сержант, конечно, был ничем не лучше. Когда один приписанный сотрудник изучал снимки места преступления и задавал вопросы, Лэндсман вдруг переключился на свой фирменный юмор с каменным лицом.

– Кто ее нашел? – спросил сотрудник.

– Патрульный из Центрального.

– А он ее изнасиловал?

– Кто, патрульный? – спросил Лэндсман с притворным непониманием. – Эм-м, да вряд ли. Может быть. Мы его как-то не спрашивали, думали, это сделал тот же, кто ее убил.

В другом мире от таких шуточек зашевелились бы волосы на голове. Но это допофис отдела по расследованию убийств угрозыска в городе Балтиморе, где все – включая Пеллегрини – умудрялись смеяться над самым жестоким юмором.

В глубине души Пеллегрини знает, что раскрытие дела Латонии Уоллес станет не столько ответом на смерть девочки, сколько его личной реабилитацией. Он одержим не жертвой, а