И впервые, когда солнце садится, я не сияю.

Только кольцо на моей руке сверкает в отсветах последних закатных лучей. Господи, что… что же теперь делать?

— Жабенок? — Я не замечаю даже, как возвращается папа. — Жабенок, ты здесь? Ты рано и…

И он стоит, глядя на меня, очарованный, глупо улыбающийся. Наверное, так теперь будут на меня реагировать все мужчины. Даже папа.

— Жабенок, ты прекрасна.

Я знаю. Я была прекрасна. Я всегда была прекрасна. Как я сама в это не верила?

Хорошо, что я настояла, чтобы Ромион не приходил: папа так разозлился, когда я ему все рассказала! (От папы у меня секретов нет — он слишком хорошо меня знает, и что-либо скрывать от него бессмысленно; к тому же очень сложно скрыть помолвочное кольцо на пальце.)

И да, эту ночь у нас дома не спит никто.

— Я думал, ты уже взрослая! — восклицает папа, наворачивая который уже круг от стола к холодильнику. На столе торжественно выставлен коньяк и в блюдечке — нарезанный ломтиками лимон. Знак глубокого папиного смятения: только в очень расстроенных чувствах он снисходит до коньяка.

— Па-а-ап, но я правда взрослая, мне уже шестнадцать, — всхлипываю я и давлюсь лимоном. Коньяк мне нельзя, а больше на столе ничего нет. Шоколад в доме кончился еще три часа назад.

— Ноги твоей сестры в этом доме не будет! — отзывается папа. — Взрослая? Как ты умудрилась?! Один парень тебя расколдовывает, а второй на тебе женится! Да чем вы там занимались?!

— Па-а-ап, ну я же рассказала… Так получилось… Не зна-а-ала я!

Папа останавливается у стола, тоскливо смотрит, как последний ломтик лимона исчезает у меня во рту.

— Так. Кто из них завтра явится тебя забирать?

— Дамиан…

— Это который? Который женится или который поцеловал?

— Который поцеловал.

— Отлично! — Папа пытается выпить пустую рюмку. Потом трясет ею и удивленно изучает девственно чистое дно. — Вот с ним и поговорю.

Мне заранее очень жаль Дамиана.

— А потом, — продолжает папа, — ты останешься дома и поступишь в Бауманку.

— Почему? — изумляюсь я.

— Потому что я там учился. И потому, что там мальчики хорошие, серьезные. И выбор больше. А тебе теперь хоть в парандже ходи.

— Ну, пап, если ты хочешь найти мне жениха, то это вряд ли будет сложно — вон сколько у тебя друзей с сыновьями, — саркастично усмехаюсь я, а папа хмыкает.

— Нет уж. Этим… я своего жабенка не отдам. Ты найдешь себе в Бауманке милого скромного парня с отличной зачеткой…

— Папа! Я люблю Дамиана!

— Ну-ну. И этого, второго, ты, похоже, тоже любишь.

— Люблю… Но он гад!

— А ты вся в отца! Тебе рассказать, как я ослом был? Во всех смыслах.

— Да ты уже рассказывал… Но пап! Я не могу не выйти замуж за Ромиона, он тогда королем не станет и…

— А вот это уже его проблемы. Ты. Остаешься. Дома. И у тебя год, чтобы исправить тройку по математике и поступить в Бауманку, дочь.

— Или что? — мрачно интересуюсь я.

Папа задумывается, потом ловит мой взгляд и морщится.

— Не беспокойся, я придумаю тебе санкции. Чуть-чуть отдохну и придумаю.

— Ну-ну. — Потому что на самом деле вряд ли он сможет придумать что-то, чем мог бы на меня действительно надавить. Хотя…

— Будешь ездить со мной на охоту, то есть на дачу к…

— Па-а-ап, а женихов от меня ты метлой отгонять станешь? — усмехаюсь я.

— Твой язычок с этим сам неплохо справится, — неуверенно говорит папа, но уже мгновение спустя снова ловит мой взгляд и категорично объявляет: — Но в тот мир ты больше ни ногой!

— Пап, но так ведь нельзя, я же обещала…

— Вот-вот, ты бы без папиного догляда даже замуж вышла! А кто свадьбу оплачивает?

— Ромион, конечно, — отвечаю я. И да, похоже, для папы это аргумент. Но не слишком сильный.

— Нет. Я с тобой пойти не могу, а одна ты опять что-нибудь натворишь. Так что никаких принцев, никаких свадеб — остаток лета ты сидишь дома и думаешь о будущем.

— Па-а-ап!

— Что «пап»? Хватит, дочка, выросла. А теперь иди и запрись в своей комнате. Ты наказана.

— Папа!

— Вперед.

— Папа, так нельзя. Я обещала. И я взрослая, в конце концов! Дай мне самой разобраться!

— Никаких «самой». Папа знает лучше. — И он принимается сосредоточенно искать в холодильнике новый лимон.

— Вот поэтому я от тебя и ушла, — произносит сладкий, нежнейший голос у меня за спиной.

Я оборачиваюсь.

— Мама?

— Г-глория? — голос папы непривычно дрожит.

Мама — золотоволосая красавица, легкая и тоненькая (меньше ростом и тоньше даже меня сейчас) в сверкающем розовом платье, похожем на перевернутый цветок, на лепестках которого дрожат росинки (в общем, стопроцентная фея), — обращает взгляд фиалковых глаза на папу и очаровательно улыбается. Каждое ее слово — точно нежнейшая, тягучая паста (в моем случае — малиновая, потому что я люблю малиновую пасту).

— Влад. Здравствуй.

Не знаю, как мама, такая вот хрупкая и волшебная, когда-то могла жить с папой в его студенческом общежитии целый год. Представляете фею у плиты? На общей кухне? Мечта порноролика…

— Виола, дорогая, — голос мамы журчит, точно ручей в жаркий день, — иди в свою комнату. Нам с папой нужно поговорить.

— Угу. — Судя по папиному лицу, способность здраво воспринимать и анализировать информацию вернется к нему еще не скоро. — А может, я лучше тут останусь? Так сказать, на всякий случай. Ну мало ли, вы забудете, о чем хотели поговорить…

— Виола, иди и запрись в своей комнате! — А вот когда мама повышает голос, он напоминает жужжание разъяренных пчел. Жутковато.

— Ладно, иду-иду.

Закрывшись — как, хм, и приказывали — в своей комнате, я падаю на кровать и думаю, что надо бы постараться уснуть. С Ромиона станется организовать свадьбу завтра, а я не выспавшаяся… Нет, на лице, наверное, не скажется, но вот вести себя невпопад буду еще сильнее, чем обычно.

Но сон не идет, сколько я ни ворочаюсь с бока на бок и ни считаю овечек. Они все рано или поздно превращаются в Ромионов и Дамианов. А когда к ним присоединяется еще и Габриэль, я сажусь на кровати, открываю глаза и начинаю усиленно прислушиваться к тому, что творится на кухне. Но и здесь мне успех не сопутствует.