Что мне делать? Нужно бы собственно похитить у нее узелок с моими письмами, просто — взять, как она нахально у меня их «экспроприировала» и весною под разными предлогами отказалась вернуть. Я собственно и ездил-то к ней, особенно последнее время, за письмами. Но она все увиливала.

Я сперва вспылил и думал купить палку с набалдашником — потребовать, пригрозить: но боюсь — не выдержу, т. е. пригрожусь и ничего не сделаю. Я не умею драться. Вообще я Адонис, а тут надо Геркулеса. Не понимаю. Потом она может схитрить и вернуть часть писем. Очевидно, немножко письма (она говорила, что постоянно перечитывает их) волнуют ее холодную душу, как Поль де Кок, «вдесятеро». Вообще ничтожное существо, и ничтожные причины поставили меня в опасное и глупое положение.

Вот об этом-то я у Вас и прошу совета и может быть реальной помощи.

Д<митрию> С<ергеевичу> письма не показывайте: он тоже «возится» с ней или «любит ее» — вообще полная каша. И может помешать [РАС-ПИС-В. РОЗ. С. 68].

Судя по тексту нижеследующего письма Валерию Брюсову от 8/21 января 1907 г., Гиппиус действенно откликнулась на слезную просьбу своего в те годы интимного друга:

…много ли у Людмилы — Белы ваших, более или менее пламенных, писем? Она занимается последнее время экспозицией этого материала, утоляя свое славолюбие (счет знаменитых «разожженных плотей») — неутоленное напечатанием книжки. Обнародование ваших писем, каких бы то ни было, конечно, вам лишь честь, но не так давно некий неосторожный («знаменитый» тоже) обладатель такой «разожженной плоти», обладатель, по несчастью, и ревнивой жены, прибег даже к моей протекции, и я должна была, при посредстве ее мужа <Н. Минского>, усмирить коварную прельстительницу[224].

В своей петербургской квартире на Английской набережной Н. Минский и Л. Вилькина держали в начале XX в. литературный салон, который приобрёл популярность в символистских кругах. Иногда собрания у них, которые посетители полушутя полувсерьез называли «оргиями», проводились с элементами мистических церемоний и эпатажа. Об экстравагантной манере Вилькиной принимать посетителей салона вспоминал, в частности, Чуковский:

Вилькина была красива, принимала гостей лёжа на кушетке, и руку каждого молодого мужчины прикладывала тыльной стороною к своему левому соску, держала там несколько секунд и отпускала [ЧУКОВСКИЙ. С. 481].

Часто посещавший салон на Английской набережной Брюсов, отмечая своеобразный колорит проводившихся там «радений», называл Вилькину «новой египетской жрицей». При этом он отмечал, что в своей манере общения супруга Минского подражала Гиппиус. Между обеими эксцентричными дамами-символистками существовала, видимо, обоюдная ревность, а со стороны Гиппиус, имевшей обыкновение злословить о ближних, — явно выраженная неприязнь, что прослеживается, например, в ее отзыве о «сборищах» у своих приятелей:

Он <Минский> утешался устройством у себя каких-то странных сборищ, где, в хитонах, водили, будто бы, хороводы, с песнями, а потом кололи палец невинной еврейке, каплю крови пускали в вино, которое потом и распивали. Казалось бы, это ему и некстати и не по годам — такой противный вздор; но он недавно женился на молоденькой еврейке, Бэле Вилькиной. Она, претенциозная и любившая объявлять себя «декаденткой», вероятно и толкнула его на это… Кокетливая, она почти влюбила в себя Розанова. Но Розанову, с его тогдашней тягой к иудаизму, нравилось, главное, что это смазливое существо <курсив мой — М. У.> — еврейка[225]… [ГИППИУС. С. 265].

Свои произведения Вилькина подписывала различным образом: как «Вилькина, Л.», «Вилькина (Минская), Л.», «Минская» либо литерами «Л. В.». Некоторые стихотворения и рассказы были опубликованы под псевдонимом «Никита Бобринский». Единственный сборник работ Вилькиной, получивший название «Мой сад», был издан в конце 1906 года символистским издательством «Скорпион». В сборник были включены три рассказа и тридцать сонетов. Предисловие к нему согласился написать Розанов, который, однако, достаточно своеобразно представил публике опубликованные произведения и личность их автора:

Я люблю порядок, не терплю беспорядка и никак не могу рекомендовать эту книгу… Удивляюсь, как родители и муж (единственные «законные» обстоятельства её жизни) не переселили на чердак или в мезонин эту вечную угрозу своему порядку…

По воспоминаниям Чуковского [ЧУКОВСКИЙ. С. 481], Розанов впоследствии ерничая, утверждал, что написал это предисловие, не читая сам сборник и будучи якобы уверенным, что книга называется «Мой зад».

Многим современникам произведения Вилькиной казались сомнительными, в первую очередь, с нравственной точки зрения: в них усматривались некие эротические аллюзии, противоречащие нормам традиционной морали.

Ольга Матич, подробно исследовавшая феномен фетишистской эротомании Розанова, полагает, что он подыгрывал критикам, создававшим ему репутацию «порнографа»[226], что, с нашей точки зрения, вполне соответствует его роли трикстера. Так, например, в первой и до сих пор единственной в своем роде отечественной книге, посвященной публицистическому обсуждению темы гомоэротизма, — «Люди лунного света» (1913), Розанов приводит им:

якобы отредактированный дневник послушника — гомосексуалиста («Воспоминания одного послушника N-ского монастыря»), с которым был знаком его друг о. Павел Флоренский. Испробовав секс с женщинами и монашескую жизнь как способы борьбы со своим извращенным желанием, послушник пытается избавиться от него при помощи исповедального дневника. Обсуждая этот случай, Розанов саркастически упоминает два излюбленных «лечения» Крафт — Эбинга от таких отклонений: подмену гомосексуального совокупления гетеросексуальным и гидротерапию, которую он называет «душевными ваннами». Его презрение к реакции современной психиатрии на девиантную сексуальность, как помнит читатель, разделял и Соловьев, заявлявший в «Смысле любви», что психиатры отправляют мужчин — фетишистов и содомитов в бордели и показывают им порнографические картинки с изображением обнаженных женщин.

<…>Тема однополового влечения, особенно связанного с педофилией, считалась непристойной; более того, литература по анатомии и сексуальным отклонениям для многих читателей рубежа веков была заменою порнографии. Именно научные и квазимедицинские претензии «Людей лунного света», а также использование латыни для описания наиболее откровенных сексуальных подробностей не только сделали книгу образцом scientia sexualis, но и дали ей возможность пройти цензуру. <…> Вот извлечение из розановского описания с целым букетом тем, связанных с дегенерацией, и «порнографическими» деталями на латыни:

«Находились <…> такие люди, которые брали meum phallum in orem, и я этого не устрашился <в примечаниях Розанов отмечает, что несколько примеров орального секса есть у Крафт-Эбинга>. Ужасно. <…> Я сознавал, что мне грозит казнь Содома. Но так страсти мои поднялись, что я не мог держаться. И чуть сам себя не лишил жизни. И эта страсть так развилась, что на женщин не восставала страсть, а на virum, и в каком же виде: проще сказать in phallum, или при воспоминании о нем. Я задался целью во что бы то