Небо над оврагом, где был разбит лагерь партизан, уже приобрело стальной блеск, какой бывает обыкновенно перед самым восходом солнца. В лагере все еще продолжалась обычная суета: кто-то расседлывал взмыленных, возбужденных после боя лошадей, кто-то перевязывал раненого товарища. В подвешенных над кострами котелках булькало варево, распространяя вокруг сытный дух приготовляемого мяса, где-то вжикали бруском по стали очевидно, точили затупившуюся саблю. Люди были возбуждены, повсюду слышались разговоры и смех. Вацлав вдруг понял, что хочет поскорее уехать.

Желание это было неразумно, и молодой Огинский хорошо понимал, что много умнее сейчас было бы хорошенько отдохнуть перед дальней дорогой. Тем не менее, чувство, что он находится совсем не там, где должен быть, и делает совсем не то, что должен бы делать, становилось все сильнее с каждой минутой.

Побродив вокруг лагеря, но так и не успокоившись, он вернулся в шалаш Синцова. Поручик уже спал, оглашая окрестности храпом, от которого, казалось, сотрясались сплетенные из веток стены шалаша. Вацлаву стоило немалых трудов растолкать его. Объяснить ничего не соображавшему со сна Синцову, зачем ему понадобилось так скоро ехать, оказалось еще сложнее.

- Ни черта не понимаю, - пробормотал Синцов, растирая заспанное лицо ладонью. - Сбесился ты, что ли? Которые сутки ты не спишь? Вот и видно, что умом тронулся... Заснешь в седле и въедешь прямо в руки каким-нибудь мародерам, хорошо ли это будет?

- Авось, не въеду, - нетерпеливо ответил Вацлав. - Если что, прикорну где-нибудь в лесу. Не спрашивай, зачем я тороплюсь, я и сам этого не знаю, но чувствую, что просто не могу усидеть на месте. Ты понимаешь ли меня?

Синцов внимательно оглядел его и тяжело вздохнул.

- Чего ж тут не понять... Только смотри, корнет: я тебя посылаю, чтоб ты донесение доставил, а подвиги твои мне ни к чему... Мне надобно, чтобы ты живым добрался до Багратиона и, коли будет на то его воля, вернулся с подкреплением. Выполни это, и я тебя по гроб жизни не забуду. Иных условий не ставлю, но это исполни, прошу тебя, как брата. Запретить надеяться я тебе не могу, но о долге не забывай.

- Надеяться? - переспросил Вацлав. - На что же надеяться? О чем ты, Синцов?

- Не о чем, а о ком, - поправил его поручик. - Я, признаться, надежд твоих не разделяю; ну, да бог с тобой, езжай. Ежели ты прав и княжна жива, я буду только рад.

Вацлав вздрогнул: ему казалось, что он вовсе и не думал о княжне. Поразмыслив, он, однако же, понял, что Синцову удалось разглядеть в нем то, о чем он и сам не подозревал. Им вдруг овладела уверенность, что Мария Андреевна жива и нуждается в его немедленной помощи.

- Есаул! - не вставая с топчана, закричал Синцов. - Прикажи седлать! Я тебя провожу, - сказал он Вацлаву. - Дорог здешних ты знать не можешь, так что мне будет спокойнее, ежели я сам поставлю тебя на правильный путь. Черт бы тебя побрал с твоей горячкой! Таки не дал выспаться...

Час спустя, умывшись, плотно закусив и имея при себе короткий рапорт Синцова, написанный на грязноватом клочке бумаги, Вацлав покинул лагерь верхом на сильной донской лошади. Его сопровождали Синцов и двое гусар, знакомых Огинскому по службе в полку. Этот эскорт тяготил Вацлава, который не знал, чего больше в хлопотах Синцова: заботь! или подозрения. Впрочем, Вацлава это не особенно волновало: он был занят совсем другими мыслями.

Они ехали лесом, держа путь напрямик к одной из лесных дорог, что шла более или менее параллельно столбовой Смоленской дороге. Синцов не хотел, чтобы его курьер подвергал себя излишнему риску, двигаясь по столбовой дороге в самой гуще неприятельской армии. Вацлав не возражал, понимая необходимость такой предосторожности. К тому же, если княжна была жива и как-то ухитрилась сбежать от своих конвоиров, она тоже не стала бы двигаться по Старой Смоленской, где ее легко могли поймать. Вацлав не понимал, откуда у него появилась эта уверенность в том, что Марии Андреевны не было в сгоревшей избе; Синцов, отбросив иносказания, прямо говорил ему, что он принимает желаемое за действительное.

Двигаясь гуськом, лошади спустились в неглубокую, поросшую кустарником лощину. Ехавший впереди гусар вдруг остановился и поднял руку, подзывая спутников к себе. На земле у копыт его лошади белел круг свежего пепла, от которого все еще ощутимо веяло теплом. Пошарив кругом, гусары обнаружили следы временного ночлега небольшой группы вооруженных людей: примятую траву, сломанные ветки и оброненный кем-то промасленный войлочный пыж.

- Догадываешься, кто? - спросил Синцов у гусара, угрюмо разглядывая поданный ему пыж.

- Точно так, ваше благородие, - отозвался гусар. - Они это, басурманы.

- Французы? - удивился Вацлав.

- Да нет, - криво улыбаясь, ответил Синцов, - не французы. Эти, пожалуй, пострашней любых французов будут. Ну, чего спрашиваешь-то, когда они тебя самого дважды чуть было не порешили! Бандиты, разбойники, лесные людишки... Мне один мужик из соседней деревни сказал, что верховодит у них какая-то каторжная рожа - без ноздрей, зато в гусарском мундире и даже с крестом. Дай срок, изловлю и на березе вздерну. Озорует, чертяка, ни своих, ни чужих не щадит. Ох, доберусь я до него!

- Да, - сказал Вацлав, - с таким соседом, пожалуй, не уживешься.

- Вот именно! Ты смотри, корнет, чтобы этот сосед тебе на дороге не повстречался. Бог, говорят, троицу любит, так что гляди в оба.

Выехав на дорогу, они простились, и Вацлав, пришпорив коня, пустил его в галоп.

Был десятый час утра, становилось жарко. Огинский скакал по лесной дороге, зорко вглядываясь в каждый поворот. Он снова был один, предоставленный самому себе, и мог рассчитывать только на себя самого. Округа кишела мародерами и ушедшими в леса крестьянами, кое-кто из которых, как он уже имел случай убедиться, был весьма рад случаю безнаказанно побесчинствовать на дороге. Вскоре ему повстречалось свидетельство одного из подобных бесчинств: прямо посреди дороги лежал труп рыжей кавалерийской лошади - судя по синему чепраку, французской. Вацлав натянул поводья, чтобы как следует рассмотреть показавшуюся ему подозрительно знакомой лошадь. Точно таких же лошадей они с Кшиштофом отбили у встреченных на дороге драгун.

Вацлав заколебался, не зная, что предпринять. Ему казалось, что эта убитая лошадь может пролить какой-то свет на судьбу его бесследно исчезнувшего кузена. В пыли вокруг лошадиного трупа осталось множество следов - и конских, и людских. Присмотревшись повнимательнее, Вацлав по нескольким обломанным веткам определил место, где всадники свернули с дороги в лес. Близ этого места в кустах что-то блестело, и, подойдя поближе, молодой Огинский поднял с земли драгунскую каску с прикрепленным на гребне конским хвостом.

Каска эта только усилила его сомнения. Точно такая же красовалась на голове кузена, когда Вацлав видел его в последний раз, но это вовсе не означало, что Кшиштоф был здесь. Лошадь и каска могли принадлежать совсем другому человеку, действительно служившему в драгунском полку, в форму которого сейчас были по необходимости одеты оба кузена. Такое совпадение, впрочем, казалось маловероятным, и, если бы не письмо Синцова к князю Багратиону, Вацлав непременно предпринял бы расследование этого происшествия, не колеблясь ни минуты.