Так что Алоиса-младшего я не трогал. Прошло совсем немного времени, и ему удалось уломать Грету Марию Шмидт, рослую и крепкую деваху, которую он катал на своем Улане. Покатались они, и почти сразу же Алоису-младшему достался практически тот же самый набор отмычек к интимным частям Греты Марии, каким пользовался его отец с Фанни, пока та еще оставалась девственницей. Пользуясь одним из полюбившихся мне в Америке вульгаризмов (а вынужден признаться, что нравятся они мне чрезвычайно), скажу, что Алоис познал Грету Марию «от заднего прохода до приятного аппетита». Причем Алоис отнюдь не стремился лишить ее девственности, в чем и заключалась бы, по его мнению, живая ловушка. Более того, девица ему даже не нравилась. Была, пожалуй, чересчур грубовата. Поэтому он вновь и вновь отправлялся к Старику. Отвратительный смрад, стоявший в лачуге, не лишал эти свидания соблазнительной новизны. Теперь, когда отношения устоялись, Старик работал языком и губами с истинной виртуозностью, только бы потрафить Алоису, юному своему любовнику; но, разумеется, едва кончив, юноша старался даже не глядеть на него. Всхлипы и взгло-ты Старика вызывали у Алоиса ничуть не меньшее отвращение, чем у меня. Горькая правда заключалась в том, что язык Старика так и норовил, уклоняясь от прямых обязанностей, проникнуть юноше в задний проход. Ягодицы того, вечно расставленные, как храмовые ворота, открывали дорогу в святая святых. Алоис терпел это до самых последних мгновений, затем резко разворачивался и кончал Старику в разинутый рот. После чего застывал, как статуя, охваченный и брезгливостью, и недоумением: как может его отец относиться к старому ублюдку чуть ли не с благоговением? «Какой у него богатый язык!» — восхищался Алоис-старший.

А ведь Старик из кожи вон лез, лишь бы угодить Алоису-младшему. Так с какой стати сын должен уважать отца? С его жуткой и постоянной нервозностью из-за пчел? И вечной беготней к Старику за советами? Только что вся семья устроила пиршество с собственным медом, а отец уже только и думает о том, как бы половчее извлечь мед из двух оставшихся ульев.

Несчастье не заставило себя долго ждать. Меня это не удивило. Алоис-младший ухитрился оставить один из драгоценных ульев непокрытым на самом солнцепеке. Без малейшей на то причины. Отвращение, питаемое им к отцу, было столь сильным, что он даже не осознал, что делает.

7

Алоис-старший подошел к улью, потрогал раскаленные доски, ужаснулся было, но тут же понял, что с пчелами еще ничего особо страшного не случилось. Он подоспел вовремя. И сразу же перенес улей в тенек.

— Где у тебя голова, идиот ты этакий? — заорал он на старшего сына.

Парню показалось, будто его ударили, — так гулко и грозно прозвучал отцовский голос. Подростки, когда на них внезапно обрушивается невиданное доселе наказание, сплошь и рядом ударяются в панику. Не только потому, что они безмозглы, вздорны и самонадеянны, но и в силу так называемого переходного возраста. Услышав отцовский крик, Алоис моментально перестал быть четырнадцатилетним мальчиком. До этих пор он ясно осознавал, что ему четырнадцать, и психологический возраст, как ему казалось, целиком и полностью совпадал с биологическим. Хотя на самом деле, как это часто бывает, он обладал умом и расчетливостью двадцатилетнего, оставаясь во многих других отношениях на уровне восьмилетнего ребенка. Который может исключительно по собственной дурости сделать какую-нибудь пакость и тут же на ней попасться. Как сам он только что попался на том, что оставил улей на солнцепеке. Алоис-младший почувствовал, что вот-вот расплачется.

И он взмолился. К собственному стыду, буквально взмолился:

— Папа! Дорогой, обожаемый папа! Ты рассказал мне столько интересных вещей. Интересных, полезных, поучительных, и всё мне было в новинку. — Он хлопнул себя по лбу. — Голова у меня здесь, но, пожалуй, в ней столько не помещается. Я допустил ошибку. Сейчас мне это понятно. А тогда мне казалось, что я поступаю правильно, оставляя улей на солнце. На пару минут, всего на пару минут. Мне захотелось, чтобы пчелам в нем стало тепло. Прошлой ночью было так холодно, и они, бедняжки, наверное, замерзли. Весна — и вдруг такой холод. Но, я надеюсь, не произошло ничего непоправимого. — Он слышал звук собственного голоса, непростительно детский, непростительно звонкий, без капли мужества! — Прости меня, папа. Это было чудовищной глупостью. Я просто не нахожу слов.

Он понимал, что этого недостаточно. Алоис-старший нависал над ним чернее тучи, и в глубинах этой тучи молниями сверкали страшные подозрения.

— Подумай-ка вот о чем, Алоис, — нарочито спокойным голосом начал отец. — Все эти пчелы, все эти наши пчелы живут строго по правилам. — Он уставился на сына, и тот не смог выдержать его взгляда. — Они не терпят в своей среде ленивых и слабых. Или слишком самонадеянных, чтобы выполнять возложенные на них обязанности.

Он взял сына за подбородок. И практически заставил его взглянуть себе в глаза. Сдавил ему подбородок со всей силы двумя пальцами — большим и указательным — как щипцами. Однако боль помогла подростку прийти в себя. Старик уважает его, Алоиса-младшего, куда больше, чем этого человека, Алоиса-старшего, который сейчас сдавил ему железными пальцами подбородок. Эта насмешливая мысль, придя в голову, отразилась и на лице. К тому времени, как приступ взаимной ярости миновал, Алоису-старшему едва не отказала всегдашняя самоуверенность. Тогда как Алоис-младший, напротив, теперь дерзко смотрел ему прямо в глаза.

Если этот инцидент и оскорбил отцовские чувства, то стал лишь первым звеном в цепи испытаний. Пришло время выслушать Клару. Она получила письмо от матери, которое развеяло робкие надежды, зародившиеся у нее по получении письма отца. Читая материнскую весточку, Клара удивлялась тому, что совсем недавно чуть было не поверила, будто Алоис-младший и впрямь способен измениться в лучшую сторону.

Разумеется, само по себе написание письма было для старой Иоганны сущей пыткой. Клара понимала это. Едва ей исполнилось девять, как на нее возложили обязанность вести семейную переписку, тогда, как и теперь, весьма скудную. Но на этот раз — словно бы затем, чтобы подчеркнуть важность послания, — старая Иоганна исписала целую страницу, с муками проехав по ней, как по ухабистой дороге. Поначалу она скрупулезно перечислила все достоинства Алоиса-младшего. Он толковый парень, очень толковый, на сей счет она с кем угодно поспорить готова. И красавчик, этого у него тоже не отнимешь. Мальчик даже напомнил старухе его отца, Клариного мужа и дядю, в те годы, когда сам Алоис был молод — и уже такой красивый, такой хороший, такой серьезный. Сколько воды утекло с тех пор.

«Вот что я тебе скажу, Клара, — написала она дальше, — мне страшно. Кого это мы тебе возвращаем? Алоис — чудовище. Он настоящее чудовище, Клара, а мы его тебе возвращаем. Но ведь иначе никак. Иоганну пришлось нанять работника, дурака и пьяницу. Мы отдаем долю этому пьянице. Вот на что нам пришлось пойти, потому как мы отослали тебе Алоиса. Но, Клара, этот никчемный пьяница все равно лучше Алоиса. Мы его хотя бы не боимся».

Клара полезла в корзинку для шитья и извлекла оттуда письмо Иоганна Пёльцля. Алоис-младший вручил его ей в день своего приезда. Она пошарила на верхней полке в буфете в поисках более раннего отцовского послания, которое когда-то завернула в тряпицу. Это была поздравительная открытка на рождение Эдмунда. И, едва начав сличать почерк, она поняла: рука разная. Каракули деда Алоис подделал довольно похоже, но тем не менее это была подделка.