Во-вторых, так или иначе, получив сообщение с дачи от своего же подчиненного Старостина, Игнатьев должен был не переадресовывать его к более высоким лидерам страны, а доложить им самолично, а затем срочно прибыть на дачу. За все, что там происходило, Игнатьев нес непосредственную личную ответственность. Поднимать тревогу и вызывать врачей, что Игнатьев вполне мог сделать и без указаний от Берия или Маленкова.

Пытаясь найти хоть какое-то разумное объяснение поведению министра государственной безопасности, Медведев предполагает, что ему нужно было, прежде всего, обеспечить собственную безопасность, спасти свою жизнь. «Игнатьев, конечно, понимал общие замыслы Сталина и в мингрело-грузинском деле, и в деле врачей», — пишет Медведев. Речь идет о том, что Сталин хотел использовать собранный следователями Игнатьева материал против Берия. Игнатьева защищал только живой Сталин. Смерть Сталина приводила к переходу руководства страной к Маленкову и Берия. Приход Берия к власти означал конец для Игнатьева, Маленков, как известно, в тот момент находился под влиянием Берия и защитить Игнатьева не мог. И эти ожидания Игнатьева были вполне обоснованы. Как показали дальнейшие события, Берия после смерти Сталина действительно добивался не только смещения Игнатьева со всех постов, но и его ареста. Медведев считает, что Игнатьев поэтому просто не был заинтересован в том, чтобы о болезни Сталина стало известно раньше, чем он и его некоторые коллеги (выделено мной. — АС.) осуществят меры предосторожности.

В качестве таковых «мер предосторожности» Медведев называет следующие: «Наиболее вероятно, что если Игнатьев узнал о болезни Сталина раньше других, то он в первую очередь известил об этом военное министерство и Булганина, а может быть, также и министерство военно-морского флота. Не исключено, что он мог также привести в боевую готовность особое спецподразделение МГБ, созданное решением Политбюро от 9 сентября 1950 года под названием «Бюро № 2» и подконтрольное только министру госбезопасности. Это спецподразделение было образовано для «выполнения специальных заданий внутри Советского Союза».

Не вполне понятно, правда, как это могло защитить Игнатьева от Берия. Странно, что Медведев не говорит о другом, кажется очевидном возможном шаге министра — возможной попытке Игнатьева заручится поддержкой Н.С. Хрущева. По мнению историка, последний мог узнать о событиях на даче от Булганина, но кажется, что самый вероятный сценарий развития событий — Хрущева предупредил сам министр госбезопасности. В любом случае, спасти министра от Берия Маленков, конечно, не мог, и вряд ли Игнатьев этого не понимал. Поэтому, конечно, Игнатьев должен был предупредить именно Хрущева, как самого влиятельного союзника в борьбе против Берия.

Собственно дальше Медведев и сам признает возможность прямых контактов между Хрущевым и Игнатьевым: именно из комнаты охраны «ближней дачи» он мог спокойно разговаривать и с Игнатьевым, которому охрана дачи подчинялась непосредственно. Когда Хрущев писал, что «мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным», то это, по мнению Медведева, могло также означать и договоренность с Игнатьевым: «Нельзя исключить и того, что Игнатьев, как начальник охранной службы МГБ и одновременно начальник всей охраны Сталина и Кремля, также прибыл на дачу в Кунцево. Между полуночью и двумя часами утра 12 марта 1953 года на даче Сталина под защитой охраны и в присутствии Хрущева и Булганина (и возможно, также и Игнатьева) решались какие-то важные вопросы, которые и до настоящего времени остаются неизвестными. Берия понял это, но значительно позже».

Хочется подчеркнуть, что при всей внимательности анализа, сделанного Ж. Медведевым, он не совершает самого естественного и логичного шага — не ставит под сомнение сами источники в принципе.

Историки, писатели и публицисты обычно всегда обращают внимание на то, что охранники Сталина вели себя странно, не вызывая врачей. Очевидно, что они могут так себя вести, лишь выполняя чей-то приказ. В сложившейся ситуации это только приказ Игнатьева. Информация о событиях в Кунцево должна была оказаться у Хрущева не позже 19.00, и сообщить ему должен был тоже Игнатьев. Что означает в этой ситуации рассказ охранников, что они хотели проинформировать Берия и Маленкова, и рассказ Хрущева, что ему звонил тоже Маленков (а Игнатьев, значит, не звонил)? Только одно — весь этот рассказ, скорее всего, вымысел. Анализировать поэтому надо не совпадение или расхождение деталей, а саму принципиальную ситуацию — авторы мемуаров нас пытаются ввести в заблуждение. Наиболее вероятным фактом является именно это: «версия очевидцев» — ложная версия. Мы тогда должны понять, кто и почему распространяет эту ложную версию, кому она выгодна? Только тем, кто хочет скрыть реальные обстоятельства смерти Хозяина. Получается, что Сталин умер при обстоятельствах, которые Хрущев считает нужным скрыть. Вряд ли он стал это делать, если к событиям причастен Берия. Что мешает нам признать самую очевидную версию событий — «в смерти Сталина виноват Хрущев»? Он не только «прочитал исторический доклад на XX съезде», не только «разоблачил культ личности», не только «вынес Сталина из мавзолея»? Всему этому предшествовало личное участие в событиях 1 марта. Кажется, что мешает образ «недалекого Микиты», который «размахивает ботинком» и «сеет кукурузу». Разве «такой человек может победить злодея вселенского масштаба»? Вспомним, однако, что «недалекий Микита» победил старую сталинскую гвардию. Вспомним, что он дал согласие на публикацию мемуаров в США. Иными словами кажется, что этот человек был очень непрост и только играл образ «рубахи-парня».

Как два хищника, они всматривались друг в друга, принюхивались друг к другу, обхаживали друг друга, пытаясь разгадать, не совершит ли другой свой победоносный прыжок первым, чтобы смять противника и перегрызть ему горло. Хрущев хорошо понимал, что среди всего руководящего ядра партии Берия — единственный серьезный противник и единственное серьезное препятствие на пути…

А. Шепилов

«К рубежу 50-х годов у меня уже сложилось мнение, что когда умрет Сталин, нужно сделать все, чтобы не допустить Берия занять ведущее положение в партии. Иначе — конец партии! — вспоминал Хрущев. — Я считал, что могла произойти утрата всех завоеваний революции, так как Берия повернет развитие с социалистического на капиталистический путь. Такое у меня сложилось мнение».

В этом его утверждении важно отметить несколько моментов: во-первых, Хрущев считал, победа Берия может означать «поворот с социалистического на капиталистический путь». Во-вторых, то, что это впечатление сложилось у него «к рубежу 50-ых», т. е. примерно тогда, когда Хрущева перевели в Москву из Украины. В принципе это понятно — только тогда он стал работать вместе с Берия — до этого их встречи носили все-таки нерегулярный характер и «антисоциалистические взгляды» Лаврентия Павловича вряд ли могли быть известны украинскому руководству.

Эти соображения Хрущева, мне кажется, следует связать с уже упомянутым воспоминанием, что Сталин, вызывая Хрущева в Москву, хотел как-то повлиять на расстановку сил в центре и ослабить влияние Берия и Маленкова. «Мне даже иногда казалось, что Сталин сам боится Берия, рад был бы от него избавиться, но не знает, как это получше сделать. Перевод же меня в Москву как бы противопоставлял нас, связывая Берия руки», — вспоминал Хрущев. Кажется, что если у Никиты Сергеевича «сложилось такое впечатление», то оно могло (должно было) и у Берия сложиться. В самом деле: разгром «ленинградцев» и ослабление Молотова и Микояна делали Берия и Маленкова ключевыми фигурами в Кремле (после Сталина, конечно). Возможность манипулировать противоборствующими группировками, которая была у Хозяина раньше, практически исчезла. Хрущев и его сторонники (и в ЦК, и в МГБ) должны были заменить группу Жданова-Кузнецова и вернуть Хозяину возможность маневрирования.