Странно. Когда это Оскар мог позировать для Ноа? Брат тоже поднимается на локтях, видимо, решил поиграть в «повторяй за первым». Он покраснел.

– Я помню твои глаза, – обращается он к Оскару, – но не шрамы. Они свежие.

– Нуда, но ты бы, как говорят, видел моего противника. В данном случае асфальт на пятом шоссе.

Они снова ложатся на спины и продолжают болтать, перекидываться словами, на английском и на суахили, глядя в сияющее ночное небо.

Я не могу сдержать улыбку. Чувство такое же, как когда мы с Оскаром лежали на полу в комнате-тюрьме. Я вспоминаю записку на клейком листочке: «Она сказала, что ты сразу станешь как родная». Почему и мне с ним так? И что там насчет извинений? Что это было? Прозвучало честно, искренне. Вовсе не наигранно.

Почувствовав запах травки, я поворачиваюсь. Зефир с тем пьяным пацанчиком по имени Джеред закурили и расходятся в разные стороны, наверное, собрались обратно на Пятно. Помог, называется. Если бы Оскар не свалился с неба, Ноа бы погиб. В подтверждение о берег с грохотом бомбы разбивается волна. Это какое-то чудо, думаю я, наверняка. Может, бабушка и права: Чтобы в жизни были чудеса, надо уметь их замечать. Может, я смотрела на мир, жила в нем очень трусливо и жадно, так что почти ничего и не видела.

– Ты хоть понимаешь, что Оскар тебя спас? – спрашиваю я у брата. – Ты осознаешь, насколько этот утес высокий?

– Оскар, – повторяет Ноа и, шатаясь, садится, а потом тыкает в меня пальцем, – меня не спас. И не важно, насколько тут высоко, это мама меня спасает. У меня как будто парашют есть. Я почти летать могу. – Он медленно рассекает воздух рукой. – Я падаю так дико медленно… Каждый раз.

У меня отвисает челюсть. Да, правда. Я сама видела.

Значит, он поэтому прыгает? Чтобы мама вмешалась? Я ведь всегда именно об этом думаю, когда на меня смотрят как на бедную девочку, оставшуюся без матери. Как будто меня выбросили из самолета без парашюта. Потому что парашют – это мама. Я вспоминаю его последний прыжок с Дьявола. Мне же казалось, что Ноа висел в воздухе целую вечность. Он бы даже успел ногти постричь.

Оскар садится.

– Полный бред, – встревоженно говорит он Ноа. – Ты больной? Прыгнешь с этого обрыва в таком состоянии и погибнешь. Мне насрать, кто за тебя там на той стороне. – Он проводит рукой по волосам. – Знаешь, Пикассо, я уверен, что твоя мама предпочла бы, чтобы ты просто жил, не рискуя. – Я удивлена, что это говорит именно Оскар, возможно, сам сегодня услышал эти слова от Гильермо.

Ноа смотрит в землю и тихо произносит:

– Но это единственное время, когда она меня прощает.

Прощает его?

– За что? – спрашиваю я.

Он весь мрачнеет.

– Все это одна большая ложь, – отвечает Ноа.

– Что? – Он про свою дружбу с девочками? Или про то, что не занимается творчеством? Или про то, что искупался в тормозной жидкости? Или о чем-то другом? О таком, что могло заставить его ночью напиться и прыгнуть с обрыва, когда он после моих сообщений решил, что я об этом узнала?

Ноа удивленно поднимает голову, как будто только что понял, что сказал это вслух, а не подумал. Мне очень хочется рассказать ему правду о ШИКе прямо сейчас, но я не могу. Об этом надо говорить, когда он протрезвеет.

– Все у тебя будет хорошо, – обещаю ему я. – Честно. Все скоро наладится.

Ноа качает головой:

– Нет, скоро все станет только хуже, просто ты этого еще не поняла.

У меня по телу пробегает холодок. О чем это он? Я собираюсь продолжить расспрос, но брат поднимается и тут же падает.

– Я отведу тебя домой, – говорит Оскар, прижимая Ноа к себе. – Где ты живешь? Я бы отвез, но я пешком. Ги украл у меня мотоцикл, чтобы я сегодня тоже так не кончил. Мы с утра сильно поругались. – Вот почему он стоял во дворе. Я думаю, не признаться ли, что я слышала часть разговора, но все же сейчас не время.

– Ги? – переспрашивает Ноа, но потом забывает, что он что-то говорил.

– Это близко, – говорю Оскару я. – Спасибо. Я реально благодарна.

Он улыбается:

– Меня можно позвать, забыла? Труп, окровавленный нож.

– «Она сказала, что ты станешь как родная», – говорю я, слишком поздно спохватившись, что не надо было бы. Слишком слащаво.

Но Оскар опять реагирует не так, как я ожидала. На его лице появляется такая искренняя улыбка, какой я еще не видела, и складывается ощущение, что у нее нет ни конца ни края.

– Сказала, и была права.

Оскар с Ноа ковыляют вниз, как связанные, а я тем временем пытаюсь унять электрическую бурю, разыгравшуюся в голове. Сказала, и была права. И вспоминаю, что у него в куртке было мое фото. А на коленях Брук, Джуд, я тебя умоляю. Да, но он только что спас Ноа. И как он сказал: «Ты не представляешь, как мне жаль». И как утром разговаривал с Гильермо. И не сказать ведь, что мы с ним вместе. О боже. Намылить. Смыть. Повторить.

Когда мы выходим на дорогу, Ноа вырывается и уходит вперед. Ковыляет потихоньку, а я присматриваю за ним.

Мы с Оскаром идем рядом. Иногда случайно касаемся друг друга руками. Интересно, он нарочно это делает? А я?

– Знаешь, как я тут оказался? – говорит он на полдороге. – Я был на Пятне. Очень расстроенный, Ги меня серьезно задел. Он умеет словно зеркало к тебе поднести, и то, что я увидел, выглядело довольно страшно. Мне хотелось одного – надраться, прямо вдрызг. И я собирался выпить впервые за 234 дня и 10 часов – тогда у меня был последний срыв. Я высчитывал минуты, смотрел на часы, и тут мимо меня ураганом пролетел дервиш, жутко похожий на тебя, и выбил у меня из рук бутылку джина. Невероятно. Это же был знак, да? Мама? Чудо? Я не знаю. Но мне не удалось обдумать таинственную или даже божественную природу этого явления, поскольку у меня тут же родилось дикое, хоть и неверное предположение, что это ты, и ты убегаешь в лес от какого-то нордического гиганта. Так что кто еще кому сегодня жизнь спас?

Я смотрю вверх на сверкающую серебряную монетку-луну, которая медленно катится по небу, и думаю, что я, кажется, вижу чудеса.

Оскар достает что-то из кармана. Достаточно светло, и я вижу, что он повесил мамину ракушку на красную ленточку, очень похожую на ту, которой я перевязывала письмо Гильермо к Дражайшей. И вот он весь оказывается рядом со мной – Оскар завязывает ленточку у меня на шее.

– Но ты же без нее умрешь через несколько минут, – шепчу я.

– Я хочу, чтобы она была у тебя.

Я настолько тронута, что не могу больше произнести ни слова.

Мы идем дальше. Когда наши руки случайно касаются в следующий раз, я хватаю его и не отпускаю.

Я сижу за столом, доделываю эскизы маминой скульптуры, изо всех сил стараясь добиться сходства. Завтра покажу их Гильермо. Ноа отсыпается. Оскар давно ушел. Я уверена, что магическая ракушка – самое дорогое, что у него есть, как он сказал! – которая теперь висит у меня на шее, излучает радость. Я даже думала о том, чтобы позвонить Рыбе, потому что жутко хотелось кому-нибудь об этом рассказать – кому-то из живых, для разнообразия – о ракушке, о фотографиях, о записках, обо всем, что происходит, но потом я вспомнила, что сейчас зимние каникулы, общаги закрыты (я одна из немногих, кто не живет в кампусе) и что сейчас к тому же полночь, а мы с ней даже не подруги. Но, может, станем, думаю я. Наверное, мне до жути нужен живой друг. Извини, бабуль. Надо же с кем-то обсудить, как мы только что стояли с Оскаром у порога всего в нескольких сантиметрах друг от друга, дышали, у нас бились сердца, и я была уверена на все сто, что он меня поцелует, но он этого не сделал, не знаю почему. И даже не зашел, хотя это, скорее, хорошо, потому что так он, наверное, догадался бы, что я еще в школе учусь. Оскар удивился, что я дома живу. Сказал: «Ой, а я думал, что в кампусе. Ты осталась дома, чтобы заботиться о младшем брате, когда умерла мама?»