И конечно, в самом центре внимания находился устроитель инсталляции, именитый художник, лукавый плут с хитрыми, веселыми глазками, лысоватый, с седыми пейсами, проворный, подвижный, в бархатном малиновом камзоле, с пышным кружевным жабо, похожий на придворного горбуна, чьи злые шутки приходилось терпеть из-за августейшего благоволения к шуту.

И все это озарялось блицами, освещалось телевизионными лампами, во все это просовывалась любопытствующая телевизионная камера, посылала добытые впечатления в змеящийся жирный кабель, утекавший на улицу.

Белосельцеву было плохо. Все здесь были больны. Ему казалось, что на хорах, за гардинами, притаились врачи в белых шапочках, санитары в халатах приготовили долгополые, с длинными рукавами рубахи, бинты и веревки. Кинутся на собравшихся, станут валить, пеленать, за руки за ноги вытащат на улицы, где с сиренами и мигалками начнут подъезжать кареты «Скорой помощи».

Он хотел найти Дашу, хотел ее увести. Она мелькнула на другом конце зала, смеющаяся, прелестная, окруженная внимавшими ей мужчинами. Белосельцев кинулся к ней, пробираясь в толпе. Но дорогу ему преградил тучный, круглобокий, как кит, человек в холщовом просторном сюртуке, курчавая голова которого была выстрижена голыми бороздками, и в ухе качался золоченый паук. Даша исчезла. Он выглядывал ее, обходил толпу. Увидел ее за колонной, подымавшую с кем-то пластмассовые винные стаканчики. Бросился к ней. Но натолкнулся на двух гибких, как обезьяны, женщин с голыми, до самого крестца, спинами, которые курили одинаковые длинные сигареты и бритые головы которых были выкрашены в ядовитые синий и красный цвета. Женщины не сразу его пропустили, окружив запахом странных духов, похожих на горькую плесень. Когда он пробился к колонне, Даши там не было, только два подвыпивших журналиста негромко смеялись и матерились.

В третий раз он увидел ее совсем близко. Она внимательно на него смотрела. Он заторопился к ней, делая на ходу умоляющие жесты. Но она резко, гибко отвернулась, качнулась в сторону, и там, куда она откачнулась, возникла рыжая шевелюра, набрякший бизоний затылок, выпуклые яркие глаза художника, похожего на вавилонского курчавого быка. «Похищение Европы», – беспомощно подумал Белосельцев, испытав приступ дурноты, похожее на обморок предчувствие. Кинулся было к дверям, но двери захлопнулись, в них громко провернулся снаружи ключ. В зале заиграла странная музыка, напоминавшая сиплые вздохи, стук сердца, урчание желудка, икоту. Висевшие на стене обвислые пленки стали шевелиться, колебаться, как ткань воздушного шара, в который поступает газ. Взбухали, пенились, выдавливались из стены в зал. Люди, шумно восклицая, отступали от них. Пузырей становилось все больше и больше, словно стена вскипала, превращалась в клокочущую грязную пену. Огромные легкие, наполненные воздухом, поступавшим сквозь сиплые трахеи, надвигались на людей, теснили их. Те со смехом, но и со страхом плотно сбивались, а пузыри доставали их, обхватывали и облегали колонны, заполняли пространство под потолком, поглощали люстры. И вот уже завизжала какая-то женщина, затянутая в зыбкую глубину пузырей. Начал брыкаться, взмахивать руками какой-то перепуганный старичок, которого проглатывало зыбкое воздушное месиво. Веселье и изумление толпы сменилось ужасом. Все жались по углам, прятались за колонны, пытались выломать двери. Но их везде находили пузыри, сдавливали, лепили глаза, заклеивали лица. Вся толпа оказалась в огромной пенистой слюне, истекавшей из чьего-то бездонного рта.

Поэт задыхался, карабкался по пузырям, некоторые лопались под его тяжестью, но другие заливали его пеной, как из пожарного брандспойта. Политик отбивался от бесчисленных воздушных шаров, выхватил колючую авторучку и принялся энергично колоть пузыри. Они лопались с неприятным звуком, и газ, вылетавший из них, был с едким запахом тухлого яичка.

Белосельцев испытал ужас, словно попал в желудок огромного существа и его переваривали, заливали ядовитым желудочным соком, отделяли от костей ткани, расщепляли клетки, высасывали витамины. Он бил кулаком в пузыри, но кулак ударял в пустоту, залипал среди прозрачных пленок.

– Господа, теперь вы можете себе сказать, что побывали в легких быка! – раздался смеющийся голос устроителя инсталляции. – Это был вдох!.. А теперь быстрый выдох!..

Музыка оборвалась. Воздух из пузырей куда-то излетел. Оболочки опали. Некоторое время еще пузырились на полу, как приземлившиеся парашюты. Превратились в ошметки разорванной грязной резины, на которой топтались растерзанные, несчастные посетители. Посреди зала на постаменте победно возвышался смеющийся карлик в малиновом камзоле, звенел крохотным серебряным колокольчиком.

Белосельцев выскочил из отворенных дверей на улицу. Ему померещилось, что мимо промчалась машина, сквозь стекло он видит Дашу и сидящего за рулем рыжего живописца. Не на чем было их догонять. Не было сил гнаться за ними. Не было адреса, по которому он мог бы их разыскать.

Чувствуя на лице раздражение и ожог, словно по щеке пробежало жалящее мохнатое существо, Белосельцев побрел домой, переживая свое несчастье.

Он понимал, что оказался в огромной ловушке. Попал в волчью яму, вырытую у него на пути. Он искал путь к Богу, пробирался сквозь завалы и дебри прожитой жизни. Ему хотелось напоследок, перед тем как закрыть глаза, увидеть Божественный Лик. И на этом Лике обнаружить знак одобрения, поощрения ему, Белосельцеву, угадавшему Волю Божью. Сквозь все заблуждения, все страсти и похоти жизни открывшему божественный закон бытия.

Он испробовал путь стоицизма. Путь древнего римлянина, созерцающего из своих предместий, как горит его Вечный город. Как варвары насилуют в храмах весталок, сдирают золотые ризы с богов. Но его вовлекли в последний ненужный бой, когда империя пала и время его сгорело, как пергаментный свиток, на котором серебряной латынью была начертана поэма его героической жизни. Старый легионер, в старинных рубцах и шрамах, он снова снял со стены свой избитый в сражениях щит. И был разгромлен. Не убит, но опозорен бесчестьем. Видел, как мимо окон его виллы проносят на копье окровавленную голову друга. И боги от него отвернулись.

После убийства генерала Ивлева, в чьей смерти он был повинен, он пребывал в тупой недвижности, как мумия, которую пропитали смолами, укутали бинтами, залили бальзамом, уложили в глухой саркофаг. И он покоился в нем, погруженный в тысячелетия, медленно истлевая, – добыча для будущих археологов, кладбищенских воров, осквернителей старых могил.

Но вот появилась Даша. Как ослепительный луч, пробежавший по тусклым равнинам, по сырым предзимним лесам и свинцовым водам. И они загорелись дивным сиянием. В лесах поднялись золотые иконостасы. В полях стало просторно от света и серебра. Воды превратились в лазурь, на которой каждая белая чаечка, каждая сухая тростинка драгоценно сверкали. И осень его жизни стала огромным храмом, в котором реяли ангелы, молились святые и праведники и в глубоком куполе неба был начертан Божественный Лик.

Но чьей-то злой волей храм был разрушен. Оказался размалеванной яркой фанерой, под которой копошились разноцветные черви, вскипали гадкие резиновые пузыри, и ему на лицо из черных липких небес, как из гнилого болота, падали мокрые жабы, сыпались ядовитые личинки, бежали мохнатые быстроногие пауки. Возжелавший Рая, он оказался в Аду. Возлюбивший Бога, он оказался в мохнатых зловонных объятиях, и чудище, харкая кровью, вонзало ему в грудь длинные зубья, выгрызало живое сердце.