Жена? О какой жене речь?

Не одних только женщин пробирает до слез мое творчество. Мужчины тоже — те самые мужчины, которые еще вчера сочли бы невозможным присоединиться ко мне, пляшущему этаким козлоногим сатиром в шутовском хороводе жизни, — сегодня качают головами в такт моим словам и смаргивают влагу с ресниц. Я, сам того не желая, дал волю мартышкам, таящимся в подвалах их душ. Энди Уидон был прав: мужчин заводит слово «папочка», а при слове «отцовство» у них начинается спонтанная эрекция. Упомяните об «отцовском праве на общение с ребенком», и они растают, как шоколад под жарким солнцем. Это раньше автор, чтобы взять в оборот читателей-мужчин, должен был заставить их смеяться и плакать одновременно. Теперь для этого достаточно одного плача. Душещипательность успешно преодолела барьер между полами. А заодно, похоже, разрушила и межвозрастные барьеры. Я вижу, как молодеет моя читательская аудитория. Еще немного, и к моим книжкам потянутся дошколята. Недавно сама Салли Камфорт по знакомству попросила подписать мою новую книгу для ее племянниц.

Я не могу объяснить, как мне удается угодить всем. Я вообще уже ничего не могу объяснить.

Например, вот такой парадокс: как получается, что у меня есть читатели, притом что читателей уже не существует в природе. Это все удача, счастливый случай: он превращает черное в белое, он нарушает порядок вещей в твою пользу, он делает тебя исключением из всеобщего правила, притом что всеобщее правило на то и всеобщее, чтобы не иметь исключений. Таким образом, хотя нет никаких причин для того, чтобы читательские группы, оксфэмовские благотворители или книготорговцы, еще недавно не умевшие правильно писать мою фамилию, вдруг воспылали ко мне любовью, они этой любовью пылают, и все тут. Любовь слепа, как и счастье.

Я много путешествую по миру, выступаю перед полными залами и говорю то же самое, что говорил всегда, но теперь залы устраивают мне овации. Не стану врать, заявляя, что могу заполучить любую женщину по своему желанию, — потому что те женщины, которых я действительно желаю, мне как раз недоступны, а все прочие при встрече со мной обычно заливаются слезами и громко прочищают носы, — однако дела мои на этом фронте обстоят совсем неплохо для немолодого мужчины, который когда-то бродил по лондонским улицам, шевеля губами и выдирая волоски из собственных усов. Я до сих пор ревниво отношусь к успехам других авторов, но более всего я ревную к собственному успеху.

Этот успех вызывает у меня сильнейшее раздражение, даром что он мой собственный. «Где он был прежде? — спрашиваю я себя. — Где он был в ту пору, когда я нуждался в нем гораздо больше, а заслуживал его ничуть не меньше?» Если вы годами тянули свою писательскую лямку, а затем вдруг по прихоти судьбы вам выпал счастливый билет, это не повод для щенячьих восторгов. Познайте успех после множества неудач, и горечь воспоминаний об этих неудачах будет лишь усиливаться с каждым новым триумфом. Успех — штука капризная и переменчивая, и только неудача является правильным мерилом всех вещей.

Но никто не может обвинить меня в неблагодарности и грубости. Я улыбаюсь, и мне улыбаются. Я ставлю и ставлю автографы на своих книгах. Внезапно обнаружились два слова, которые нужны всем и которые никогда не бывают лишними: Гвидо Кретино. Я непогрешим. Когда я публично занимаюсь жестокой самокритикой — притом что всякая критика по-прежнему вызывает у меня отвращение, — публика аплодирует моим словам. И разумеется, они не верят в мою искренность, когда я в «Твиттере» выступаю против детективных романов, против смешения жанров, против детской литературы, книг о зомби, комиксов, сентиментальных романов, дебютных романов (с одним исключением), планшетников, супермаркетов (при этом не называя поименно фирмы, продающие мои книги: к чему раскачивать лодку, в которой сидишь?) или интерактивной мобильной дребедени Сэнди Фербера, расходящейся ныне миллионами экземпляров.

— Леди и джентльмены, — говорю я им. — Леди, джентльмены и дети, вы до срока загоните меня в могилу своими овациями.

Они смеются в ответ, понимая, что, если бы мне было суждено лечь в могилу «до срока», я бы уже давно там лежал.

Как Поппи Эйзенхауэр, моя теща.

Я не буду вдаваться в рассуждения о романе Ванессы. Не потому, что ей завидую, а потому, что она с самого начала решительно запретила мне это делать, ибо я не способен по достоинству оценить данное произведение. Принимая во внимание все сопутствующие обстоятельства, надо признать, что она права.

— Даже не пытайся рецензировать мою книгу, — предупредила она меня.

Так что ограничусь только фактами. Несмотря на в целом неплохие отзывы, этот роман не имел большого успеха, пока не появилась его экранизация. То, что продюсером и режиссером фильма выступил Дирк де Вульф, вряд ли удивит тех из вас, кому ведомы основные правила построения сюжета. Зачем бы я стал описывать встречу с Дирком в Манки-Миа, если бы не рассчитывал использовать его в дальнейшем? В Австралии мы встречали множество разных людей, о которых я здесь не упомянул ни словом. Появление де Вульфа в Акульей бухте сделало практически неизбежным его повторное появление далее по ходу истории. Проницательный читатель вряд ли сомневался в том, что рано или поздно он вернется.

С нежной грустью я вспоминаю момент — сам по себе бывший радостным, — когда мы с Ви впервые увидели киноафишу в метро со словами:

ЕСТЬ ЛИ МАРТЫШКИ В МАНКИ-МИА?

режиссер Дирк де Вульф

Пониже и помельче, но все же достаточно крупно для того, чтобы зацепить глаз прохожих, значилось:

по роману

Ванессы Эйзенхауэр

— Дорогая, это замечательно! — сказал я, когда мы увидели афишу на станции Лэдброк-Гроув и остановились полюбоваться.

Она взглянула на меня сверху вниз и вся затрепетала, как шхуна при сильном порыве ветра.

— Спасибо, — сказала она.

Я был фантастическим мужем. Таковым я сделался с той минуты, как понял, что иного пути у меня нет. Если имя твоей жены сияет на афишах по всему городу, тебе остается лишь наслаждаться этим зрелищем.

Мы страстно поцеловались. Мы могли бы прямо там же и тогда же сделать ребенка. Желательно девочку, чтобы ее можно было назвать Миа. Миа Эйблман. Или, может, Миа Эйзенхауэр, благо эта фамилия была прославлена теперь уже неоднократно.

— Ты не против? — спросила меня Ванесса сладчайшим голосом после того, как я наконец узнал, что роман ее завершен, уже прочитан литагентом — моим литагентом! — и вскоре будет издан с фамилией Эйзенхауэр — не Эйблман — на обложке.

— Конечно, я не против, — сказал я. — По-моему, это отличный ход. Если бы ты взяла псевдоним Клинтон или Обама, было бы актуальнее, но и Эйзенхауэр очень даже ничего.

Я подозреваю, что работа над книгой сдвинулась с мертвой точки именно после того, как она решила подписаться другой фамилией. Сделав этот символический шаг, она наконец-то преодолела тяготевшее над ней «заклятие фактологичности».