Надо отдать ей должное, она не сказала: «Ну тогда оставайся тут в постели, а я полечу в Касабланку с Дирком».

— Похоже, тебе отвалили изрядный аванс, — сказал я с несколько даже излишней бодростью, лишь бы не показаться завистливым. — Кто-то сумел протащить выгодный для тебя договор. Это Фрэнсис, да?

По целому миллиону причин — и все как одна уважительные — мы не говорили ни о каких деталях, касающихся ее романа. Ни о названии, ни о сюжете, ни об издателях, ни об авторском договоре, ни о роли Фрэнсиса в его составлении (а если не он, то кто же?). Стоило мне коснуться этой темы, и Ванесса наглухо замыкалась. Очень тактично с ее стороны. Но попытки щадить мои чувства лишь оттягивали мое выздоровление.

Она сдернула с меня одеяло. Возникла неловкость, ибо у меня в тот момент был стояк. Так уж устроен мой организм: депрессия вызывает эрекцию. То же самое грипп. Когда я гриппую или тоскую, кровь приливает к члену.

— Это в честь чего? — спросила она.

— Это свидетельство моей радости за тебя.

— Что же будет, когда я начну приносить домой литературные премии?

— Вот принесешь, тогда увидим.

— Скажи, что поедешь со мной на рынок, и тогда я тебе отсосу.

— Хорошо: я поеду с тобой на рынок.

— И задним числом никаких отказов.

— Никаких отказов.

В подтверждение я широко распахнул руки и запел «Я готов к любви».[94]

Судите сами, насколько изменились наши отношения. В былые времена она со словами «Ни хрена подобного!» вышла бы из комнаты; теперь же она склонилась к моей болезненной эрекции и сделала свое дело. Мы оба были готовы к любви в ту пору, о чем я теперь вспоминаю со светлой грустью.

По нашим меркам и со скидкой на мои расстроенные нервы это были воистину идиллические времена. Я никогда не видел Ванессу столь счастливой и столь прекрасной. Она насвистывала, занимаясь домашними делами. Она готовила мои любимые запеканки в горшочках, иногда дважды в день — к обеду и к ужину. Более того: подавая их мне, она надевала туфли на высоченном каблуке и полупрозрачные блузки. Она читала вслух газетные статьи, могущие меня заинтересовать. Она рассказывала мне занимательные истории и анекдоты. Единственной темой, которую она старательно обходила в разговорах, был ее роман. И в этом я видел подтверждение того, что меня ожидает пренеприятный сюрприз. Ну и ладно. Пусть как хочет, так и воротит, если это делает ее счастливой — а это совершенно очевидно делало ее счастливой.

Не исключено, что мой нервный срыв усугубило чувство вины: я наконец-то осознал, насколько жестоким и несправедливым было мое обращение с Ванессой, когда я с самого начала нашей совместной жизни сделал себя не то чтобы главой, но центром семьи, — моя литературная карьера была превыше всего, мой творческий огонь нуждался в постоянной подпитке и заботе, а все прочие заботы были малосущественны. Когда ты впервые за много лет видишь любимого человека счастливым, впору спросить себя: а почему до сей поры этот человек чувствовал себя несчастным? Какова твоя роль в том, что он так себя чувствовал?

Однако меня больше беспокоило то, что последует за этим периодом радостных надежд, когда она столкнется с неминуемым разочарованием: отсутствием читателей, отсутствием продаж, отсутствием отзывов в телеобозрениях и рецензий в печати (пусть даже вздорных и глупых), отсутствием ее книги на магазинных стендах и в каталогах продаж, — все та же черная дыра… Я пытался подготовить ее к такому обороту событий, но, при ее необычайно переменчивом характере, никакие предупреждения не действовали. Тра-ля-ля, жизнь писателя прекрасна! Отчасти, разумеется, это была демонстрация — она показывала мне, как должен вести себя успешный писатель. Смысл был таков: «Смотри и учись. А то ты вечно со своими жалобами и рассуждениями о гибели литературы. Все это может быть легко и приятно. Представь, какой безоблачной могла бы быть наша с тобой жизнь — наша с тобой, а не только ты, ты, ты и ты со своей уныло вытянутой физиономией». Она забыла, что я в самом начале своей карьеры был точно таким же, как она сейчас; забыла, как мы плясали на радостях в гостиной, когда я получил свой первый гонорар, а после потратили значительную его часть на отпуск в Таормине, где отыскали дом Д. Г. Лоуренса с памятной доской.[95]

— Когда-нибудь этот дом будет принадлежать тебе, дорогой, — сказала она, и мы снова радостно плясали прямо на улице.

И сейчас я знал, что все это добром не кончится, но пока что — даже несмотря на мой нервный срыв — наша жизнь была прекрасной. И это сразу ощущали приходившие к нам в ту пору гости — этакий липкий аромат, как у едва распустившихся лилий, — запах любящих друг друга мужа и жены (разве что мужниной любви в этой смеси было чуток побольше).

О Поппи также не было ни разговоров, ни даже намеков. Я знал только, что они с Ванессой поссорились. И что причиной ссоры был не я. Если бы они поссорились из-за меня, уж это-то я бы почувствовал. Посему я решил, что причиной ссоры стал Фрэнсис. Вероятно, Ванесса, при желании запросто напускавшая на себя пуританское благонравие, порицала действия своей матери, подробности коих были мне неведомы. Более того, Поппи, прибрав к рукам Фрэнсиса, которого Ванесса также рассчитывала использовать для своих целей, тем самым перевела их отношения в стадию, близкую к открытому соперничеству. Судите сами: стоило только Ванессе обзавестись литературным агентом, как ее мама завладела тем же самым человеком для своего… для своего чего бы там ни было. Да это же просто неприлично! Разумеется, Ванесса не изображала мне дело в таком свете — она вообще никак его не изображала, — но с моим-то чутьем на неприличия и неблаговидности догадаться об этом было несложно.

Одного я не мог понять и ощутить в полной мере, пока наконец не прочел роман Ванессы, — того, что в ее сознании произошел коренной перелом. Книга подытожила процесс этого перелома, одновременно изложив его историю. Соперничество между матерями и дочерьми — перед этим бледнеет даже внутри— и внелитературная грызня между писателями.

Пока Поппи и Фрэнсис резвились в ночи, постель была для меня самым надежным прибежищем. Я, собственно, не имел понятия о том, резвились ли они в ночи и резвились ли вообще (или все же резвились, но не в ночи, однако последнее добавление придавало этой картине мрачноватый оттенок, соответствующий моему настроению), а равно о том, на каких условиях и при каких обстоятельствах Поппи стала на него работать и / или с ним сожительствовать. Зная свою ревнивую натуру, я подозревал, что, не срази меня своевременный недуг, я бы не выдержал и вломился в офис Фрэнсиса с некрасивым скандалом и требованием объяснений. В том числе и по поводу оказания профессиональных услуг моей жене тайком от меня: «Как ты мог на такое пойти, Фрэнсис! Я же твой хренов клиент! Я твой хренов друг, в конце концов!»