Густой лес виргинской сосны и карликового клена, песчаная почва, с одной стороны каменистый обрыв и на краю обрыва, словно пятно гниения, развалюха без крыши – вот что открылось ему в конце пути.

Больше, чем есть, чем пить, чем остаться один, Гарлик хотел отдохнуть; но отдыхать ему не позволили. Тяжело дыша и шмыгая носом, он опустился на колени и принялся возиться с веревками своего саквояжа. Достал металлические стержни, ртутные элементы, лампы, провода, начал прилаживать друг к другу. Что делает, он не знал – этого и не требовалось. Всю работу выполнял конгломерат инопланетных разумов, отчасти прямыми приказами, отчасти косвенным контролем нейронных связей, пробиваясь сквозь туман и вязкую жижу Гарликова сознания. Все это Гарлику совершенно не нравилось; но протестовать он мог только стонами, ворчанием и хныканьем. Так что он стонал, и ворчал, и хныкал – и не отрывался от своей работы, пока не завершил ее.

Когда все закончилось, Гарлика отпустило. Он отвалился от труда рук своих, словно кто-то обрезал натянутую между ними веревку. Тяжело упал, потом приподнялся на локтях, чтобы посмотреть, что же это он такое смастерил; потом изнеможение взяло над ним верх, и он уснул.

К тому моменту его работа представляла собой сложное сплетение проводов и деталей, к которому здесь и там крепились образцы металлов. Это устройство обладало важной способностью. Оно могло принимать и выполнять приказы из космоса напрямую, без посредников в виде мутного сознания и дрожащих, неловких пальцев Гарлика.

Пока Гарлик спал, устройство начало работать.

Внутри мотка проволоки с квадратным сечением вдруг задымился песок. Приподнялся холмиком, опустился, снова приподнялся и опустился. В нем появилось углубление необычной формы. К этому углублению, отлепившись от машины, поползли цепочкой образцы железоникелевого сплава. Они падали на песок, таяли, текли, меняли форму. Кружились все быстрее в водовороте песка и металла, словно при рождении песчаного демона – и наконец слились воедино и образовали нечто новое. К песчаному дну подкатился свернутый провод из эмалированной меди, здесь остановился… начал раскручиваться, а свободный конец его змеей пополз к новорожденной железоникелевой детали, потыкался туда и сюда… слабый запах гари – и в следующий миг провод был приварен точечно в семи местах и пережжен там, где не нужен.

Изначальное творение Гарлика пересоздавало себя: одни его части оставались в стороне, другие ползли к растущему агрегату и присоединялись к нему. Иногда наступала долгая пауза – словно нечеловеческий разум меняющейся машины прикидывал свои дальнейшие действия; иногда машина начинала трястись, как будто тряска помогала ей скрепиться прочнее, или же выкидывала с одной стороны механическую «ложноножку» с Т-образной антенной, и антенна принималась раскачиваться в воздухе, словно что-то ища. То вдруг машина работала в лихорадочной спешке, пробуя и отбрасывая материалы один за другим; в одну из таких минут торопливого поиска Т-образная антенна повернулась и нацелилась на соседнюю скалу. На миг все замерло, по антенне пробежало фиолетовое свечение; а в следующий миг в скале появилась выбоина, и холодное облако пыли – содержащей следы серебра, следы меди и несколько боросиликатов – подлетело к новой машине, всосалось в нее и исчезло без следа.

Когда работа закончилась, устройство представляло собой… то же, что смастерил Гарлик. В каком-то смысле. Однако связь новой машины с оригиналом была такой же, как у супергетеродинного радио с двадцатицентовым детекторным приемником. И, как и ее предшественница, едва родившись, она начала строить новую, улучшенную версию себя.

Тони Бревикс, его жена, пятеро детей и кот ехали в свой новый дом.

Тони вел грузовик: ржавую, расхлябанную, заплатанную посудину вместимостью в четверть тонны с огромной трансмиссией и слабосильным мотором, который даже в начале своего жизненного пути – то есть много лет назад – больше сорока двух лошадиных сил не выдавал. Кузов грузовика был плотно забит семейным имуществом: Бревиксы не паковали пожитки в коробки и ящики, а пихали так, чтобы больше уместилось. В кабине с Тони по очереди ехали дети – один, иногда двое; по каким-то неведомым причинам путешествие на холоде, на ветру, в бензиновой вони, сочащейся сквозь щели в полу, и в страшной тряске (грузовик был перегружен в несколько раз, а амортизаторов всего три, и те работали кое-как, так что двигался он как-то странно, словно припадая на все колеса разом) безмерно их радовало. Кота в грузовик не брали: стекла в окнах кабины отсутствовали.

Женни Бревикс (при рождении она получила имя Блаженство, и как его только не сокращали: на высоте семейных конфликтов ей случалось становиться и Блажью, и Лажей) вела фургон: длинный, с низкой посадкой, очертаниями напоминавший бейсбольную биту и, словно бездонная бочка, жравший бензин. Вела с большим мастерством и великим трепетом: пару недель назад Женни куда-то засунула свои водительские права – и не сомневалась, что сообщение об этом большими светящимися буквами пылает на бортах их каравана.

Близился к концу второй день пути. В темноте они свернули не туда и сбились с намеченного маршрута, хотя двигались по-прежнему в нужном направлении – и начали уже горько жалеть о своем решении преодолеть последние восемьдесят миль одним рывком, а не ночевать в мотеле. Нервы были на пределе, мочевые пузыри готовы лопнуть; двое детей хныкали, один ревел, и только четырехлетняя Шерон – обычно она либо спала, либо болтала без умолку – сейчас, по счастью, спала. Кот бродил по фургону кругами, обтирая боками все углы, и каждые три секунды издавал монотонное и скрипучее: «Мя-я-яу!» Иногда прыгал Женни на плечи, чувствительно проходился по ней когтями – и каждый раз она до боли в зубах сжимала челюсти. Младший отпрыск Бревиксов, ехавший в колыбельке на соседнем сиденье, то и дело пытался встать, так что одной рукой Женни крутила руль, другой придерживала младшенького. Всякий раз, как он приподнимался, она укладывала его обратно – а он всякий раз отвечал пронзительным обиженным воплем.

Тони в грузовике мрачно всматривался в зеркало заднего вида, покрытое паутиной царапин и трещин, сквозь которые сложно было что-то разглядеть. Вместе с ним ехали пятилетняя Кэрол (она ревела) и восьмилетний Билли (он хныкал). Билли в подробностях расписывал, как ему хочется есть и пить. Кэрол ревела без слов, монотонно, на манер кошачьего мяуканья – возможно, у кота этому и научилась; плач ее свидетельствовал не о каком-то горе или боли, а только о пустом желудке. При виде огней встречной машины она тут же перестала плакать и громко объявила:

– А вот еще один! Пап, скажи «вот сукисын»! Скажи! Скажи, пап!

Тут же Билли прекратил свои ламентации («Ух, как я хочу горячего шоколада! Я бы сейчас выпил сразу три чашки горячего шоколада! Или четыре! Или пять…») и возмущенно заорал:

– Пап, Кэрол говорит «сукисын»! Так нельзя говорить! Пап, скажи ей!

– Кэрол, не говори так, – рассеянно отозвался Тони.

Встречная машина была уже совсем рядом; Тони сощурился и закрутил руль, стараясь разъехаться с ней на узкой дороге, и при этом сказал именно то, чего ждала Кэрол.