– Бедняга!

Порывшись в потертом кожаном кошельке, дама извлекла оттуда четвертак, со вздохом, словно расставалась с целым состоянием, протянула ему. Гарлик взял четвертак машинально, словно не заметив. Не поблагодарил ее. Вместо этого спросил:

– Вы знаете? – И новообретенным судорожным жестом сжал ладонями виски. – Мне нужно выяснить, понимаете? Очень нужно!

– Что выяснить?

– Как всем людям снова собраться вместе.

– О… – протянула она. – Ох боже ты мой… – И, подумав, заключила: – Боюсь, я просто не понимаю, о чем вы.

– Ну вот, видишь? – с мукой в голосе обратился Гарлик к своему невидимому палачу. – Я же тебе говорил! Никто не знает!

– А вы постарайтесь объяснить! – попросила дама. – Если я и не смогу вам помочь, может быть, кто-то сможет?

– Это… это про мозги, – без всякой надежды ответил Гарлик. – Про человеческие мозги, понимаете? Мозги все разбрелись. Как их вместе собрать?

– Ох, бедный вы мой…

Она устремила на него жалостливый взгляд, не сомневаясь, что у этого бедолаги мозги и вправду «разбрелись» и нуждаются в починке. «Что ж, по крайней мере, он сам это понимает – о большинстве из нас этого не скажешь», – мысленно добавила она.

– Знаю! – воскликнула она вдруг. – Доктор Лэнгли – вот кто вам нужен! Я раз в неделю хожу к нему убираться: и если вам нужен тот, кто все знает о человеческом мозге, – это он! У него есть такая машина: она рисует ломаные линии, он смотрит на них и определяет, о чем человек думает!

Гарлик попытался представить себе такую машину; это смутное видение вознеслось к звездам и преисполнило Медузу надеждой.

– Где это?

– Машина? У него в офисе. Он вам все об этом расскажет – он такой милый, любезный человек! Он даже мне все об этой машине рассказал, хотя, боюсь, я не вполне…

Не говоря больше ни слова, Гарлик втянул голову в плечи и торопливо побрел прочь.

– Ох боже ты мой! – пробормотала дама, слегка встревоженная. – Надеюсь, он не слишком обеспокоит доктора Лэнгли. Но сейчас так редко встретишь человека, который действительно верит в мир во всем мире!

И, заключив, что сделала доброе дело, зашагала домой.

Она была права: надолго Гарлик доктора Лэнгли не обеспокоил – и, в самом деле, принес ему мир.

Мбала в страхе пробирался по ночному лесу.

Ночь – для сна, для безмятежной дремы в краале, с одной из жен под боком, под сонное блеяние коз. И пусть снаружи доносятся голоса джунглей, пусть джунгли бормочут, и вскрикивают, и шелестят, и ревут, и вдруг затихают: так и должно быть. Кто же не знает, что джунгли полны демонов? Но каждому свое место: демоны не входят в крааль – а Мбала не выходит в ночной лес. Не выходил до сегодняшней ночи.

«Я иду вверх тормашками», – думал он. Так ходят демоны. Так теперь идет и он: бедная голова его забыла, как ходить, глаза слепо и безумно таращатся в черноту – но ноги сами знают тропу, каждый корень на ней, каждый камень. Мбала движется боком, ибо так ногам лучше видно, и держит наготове – сам не зная, против чего – свой ассегай.

Его ассегай, заслуженный, покрытый кровью, испещренный насечками и зарубками… Мбала помнил, как получил это оружие в день, когда стал мужчиной. Ритуал оставил на нем кровавые следы; Мбалу тошнило от зелий – зелий, что раздули живот, но не затушили горящий внутри пожар голода. Он не спал две ночи и один день, не ел почти неделю, но стоял недвижимо. Все эти чувства существовали как-то отдельно от него, вдалеке, словно кто-то рассказывал ему о них, а собственным чувством, ясным и чистым, оставалось лишь одно: гордость, когда его назвали мужчиной и вложили ему в руки ассегай. Его ассегай – небольшой и узкий, с заостренным кончиком, с длинным гладким древком. И теперь, думая о своем ассегае, Мбала чувствовал тот же слабый отзвук гордости, что и прежде – но сейчас к нему примешивались печаль и отголосок первобытного ужаса. Ведь грозное оружие, что висит у него на шее, бесполезно… бесполезно… и сам он – менее мужчина, чем юный воин, чей ассегай еще гладок, менее мужчина, чем мальчишка. В мире мужчин ассегай бесполезным не бывает. Его можно использовать хорошо или дурно – но и только. Но сейчас Мбала в мире демонов, а здесь у ассегая нет места, нет цели – разве только успокаивать его опытную руку и туго натянутые жилы спины и плеч. Но с того мига, как Мбала осознал его бесполезность, ассегай успокаивал все меньше и меньше. Его мужская суть превратилась в дурачество – как у старика Нугубвы, того, что потерял в набеге руку, но не умер, а отрубленную руку носил с собой, пока она не высохла и не превратилась в связку костей.

Демон пронзительно вскрикнул над самым ухом и зашелестел во тьме, пробираясь сквозь чащу. Страх, мгновенный, ослепляющий, сверкнул перед глазами; на долгие секунды лес озарило белыми вспышками молний. В дневное время такой крик, такой шелест в ветвях означал бы только одно – обезьяну на дереве; но во тьме это может быть демон в обличье обезьяны. Эта мысль вселила в Мбалу непереносимый ужас.

Он застыл на месте в позе страха: припав на одно колено, выгнувшись вбок и назад, вздернув голову, занеся руку с ассегаем, готовясь вонзить его в источник своего ужаса. А потом…

Потом обмяк, глупо затряс головой и поднялся на ноги, словно дряхлый старец, обеими руками опираясь на копье. И снова двинулся вперед: но теперь уже не боком, не настороженно, на цыпочках, стараясь не шуметь – он шел тяжелым шагом, а ассегай волочил за собой, словно ребенок палку. Глаза ему здесь не служат – и он закрыл глаза. Ноги лучше знают дорогу. Позади него снова что-то пронзительно вскрикнуло и затихло, но он шел дальше, словно не слышал. Он смутно понимал, что страх остался позади. Но не мужество пришло ему на смену – скорее, какое-то отупение окружило его, словно кольцо воинов, стало ему стеной и защитой. В реальности эта стена ни от чего не защищала: с равной легкостью проникли бы сквозь нее сороконожка, коза и лев. Но сам Мбала, защищенный сею невидимой стеной, этого не сознавал и испытывал смутное довольство. Путь его лежал на ямсовую делянку.

В племени Мбалы иметь собственную ямсовую делянку куда лучше, чем простой огород. Делянка – твое сокровище, твоя гордость. Ее обрабатывают женщины; а если на ней созревает хороший урожай, то, накормив досыта всю родню, мужчина складывает излишек у двери своей хижины, садится и любуется им. Не столь удачливые соплеменники заходят к нему поболтать – и говорят о чем угодно, кроме ямса, но по подбородкам их течет жадная слюна; и, смилостивившись, он отсыпает им по несколько горстей зерна, и они уходят, восхваляя его щедрость. А может быть, и ничего не дает – и они сидят долго-долго, но наконец уходят, и в мрачных складках их бесстрастных лиц он читает горькие проклятия, как и они в его лице – насмешку.

Страшны табу, охраняющие ямсовые делянки, и племенные законы полны суровых кар за нарушение запрета. Считается: если человек расчистил поле, возделал и передал его сыну, дух отца остается надзирать за полем и его охранять. Но если человек нарушил табу, пусть и по незнанию, духа-хранителя его поля прогоняет злой дух и занимает его место. Тогда поле перестает плодоносить, его осаждают черви и личинки, или вытаптывает слон… или выросший ямс начинает пропадать среди ночи. Кто может воровать ямс по ночам? Конечно, злой дух, больше некому!