Из всего этого груза выжил только один. Одна. Хердрек бережно вынес ее из ужасной темницы. У малышки кожа обтягивала кости рук как перчатки, а в больших серых глазах стояла пустота. Ингварн как хозяйка клана и домашнего очага приняла девочку у кузнеца, завернула хрупкое дрожащее тельце в свой теплый плащ.

В Рэнноке так и не узнали, откуда родом Дайрин. Известно было, что работорговцы ведут охоту по всем берегам. А еще в поселке скоро узнали, что малышка слепа. Ингварн, при всех ее познаниях в травах и наговорах, при всем умении вправлять кости и зашивать раны, только грустно покачала головой, сказав, что слепота ее не от болезни тела. Нет, глаза девочки, должно быть, видели такие ужасы, что разум ее закрылся и не желал больше ничего видеть.

Она и не говорила, хотя насчитывала по виду шесть или семь зим, и только страх достался на ее долю. Женщины Рэннока не отказывались утешить ее, но в глубине души охотно предоставили бы это Ингварн, хотя та, на их взгляд, обращалась с девочкой странно. Она как будто вовсе не пыталась облегчить ребенку жизнь. Напротив, с первого дня Ингварн держала найденыша в строгости, не как увечную и слабоумную, а как если бы та была деревенской девочкой, отданной ей в суровое учение.

В те годы в Рэнноке было мало радостей. Пасть бури поглотила добрую половину рыбацких суденышек. И купцы не посетили в том году побережья. Следующую зиму прожили впроголодь. Но в те мрачные дни Дайрин впервые проявила свое искусство. Да, глаза ее были слепы, зато пальцы чутки, и она так ловко чинила рыбацкие сети, что удивляла взрослых опытных женщин.

А на следующую весну, когда селяне шелушили головки локвусов, вылущивая семена для нового посева, Дайрин принялась сучить и свивать в ниточки тончайшие волокна, выстилавшие плод изнутри. Ингварн попросила Хердрека сделать для нее веретёнце и показала Дайрин, как с ним обращаться.

И ее уроки пошли девочке впрок. Маленькие, как птичьи коготки, пальчики тянули нить несравненной тонкости, почти без узлов, что не удавалось ни одной из деревенских женщин. А ей и того было мало, она старалась сделать пряжу все тоньше, все ровнее.

Мудрая учила приемыша не только прясть, но и, руководствуясь осязанием и чутьем, работать с травами. Заклинания и наговоры – непременная часть искусства Мудрых – давались Дайрин легко. Она быстро усваивала их, но и тут ей все не терпелось двигаться дальше. Как она злилась на себя, когда ошибалась! И больше всего, когда тщетно силилась объяснить людям, какой инструмент или средство ей требуется.

Ингварн поговорила с Хердреком (который стал теперь деревенским старейшиной), сказав, что, возможно, искусство Мудрой способно отчасти восстановить утраченную Дайрин память. На вопрос, почему она не говорила об этом раньше, Ингварн серьезно ответила: «Дитя не нашей крови и была пленницей морских волков. Вправе ли мы возвращать ее к ужасному прошлому? Что, если Гуннора, оберегающая всех женщин, лишила ее памяти из жалости? Если так…»

Кузнец, прикусив большой палец, смотрел, как Дайрин расхаживает вокруг ткацкого станка, который он смастерил по ее просьбе. Девочка то и дело досадливо хлопала ладонью по раме. Она как будто пыталась силой желания согнуть неподатливое дерево иначе – так, чтобы лучше служило ее замыслу.

– Мне кажется, она с каждым днем все несчастнее, – медленно согласился он. – Поначалу она казалась довольной. А теперь все больше походит на запертую в клетке снежную кошку. Не нравится мне видеть ее такой.

Мудрая кивнула:

– Хорошо. Сдается мне, это верное решение.

Ингварн подошла к девочке, взяла за обе руки и развернула так, чтобы заглянуть в слепые глаза. При ее прикосновении Дайрин застыла.

– Оставь нас, – властно приказала Мудрая кузнецу.

Под вечер того же дня Дайрин зашла к Хердреку в освещенную огнем горна кузницу. Она уверенно подошла к кузнецу. Слух ее был так тонок, что девочка нередко поражала деревенских, узнавая их без помощи глаз. Сейчас она протянула к нему руки, как к любимому отцу. И он понял, что все хорошо.

К середине лета отцвели и уронили лепестки локвусы. Дайрин часто уходила в поле, ощупывала плоды. Иногда она пела на странном, незнакомом языке, веселя и лаская цветы, как детей (только что были ростом по колено – и вот уже до плеча).

Хердрек по ее указаниям переделал ткацкий станок. Ингварн открыла ей тайну красок, и девочка сама стала делать опыты. В вымирающей деревне было мало детей, и среди них Дайрин не нашла настоящих подруг. Сначала потому, что редко выходила из дома без Ингварн, которую побаивались. Затем потому, что вела себя странно и казалась серьезнее и взрослее своих лет.

На шестом году после ее прибытия в Рэннок пришел корабль из Сулькара – первое чужое судно после крушения работорговца. Капитан принес весть, что война наконец окончена.

Пришельцы из Карстена, истощившие силы правителей Эсткарпа, были разбиты наголову. Полководцем Эсткарпа стал теперь Корис из Горма, потому что из Стражей Границ, которые обратили всю свою мощь против врага, выжили немногие. Да и покоя на земле пока не было. Корабли потрепанного и разбитого карстенского флота пристали к морским волкам, рыскавшим вдоль побережья, да еще и волчьи головы – бандиты и наемники, не знавшие родины и верности, – как всегда бывает в смутные времена, терзали землю. Правда, войска Кориса, как могли, обороняли границы, но их не хватало против множества налетчиков, наносивших внезапный удар, чтобы тут же обратиться в бегство.

Сулькарский капитан залюбовался вытканным Дайрин полотном и, торгуясь с Ингварн, предложил за него деньги, каких не думал потратить в этой захолустной деревушке. Заинтересовался он и самой девочкой, с которой пытался заговаривать поочередно на разных языках. Она, однако, отзывалась только на язык Эсткарпа, объясняя, что другие ей не знакомы.

И все же в разговоре наедине он сказал Ингварн, что в своих путешествиях встречал людей, похожих на Дайрин, только не может сейчас вспомнить где и когда. И он был уверен, что девочка – не из простых.

Годом позже Мудрая сделала для подаренной морем приемной дочери лучшее, что было в ее силах. Сколько лет Ингварн, никто не знал, потому что годы не сказывались на ней, как на других, не столь умудренных в науке трав и снадобий. И все же ходить она стала медленней и теперь посещала Места Силы не одна, а брала с собой Дайрин. Чем они там занимались, никто не знал, ведь кто посмеет подглядывать за женщинами с колдовским Даром?

В тот день в море перед рассветом ушли несколько рыбацких лодок. Ночью накануне, едва взошла луна, Мудрая с воспитанницей ушли от берега к одному очень древнему месту. Здесь Ингварн затеплила огонек, и он загорелся не природным красным, а скорее голубым светом. В разгоревшийся костер она стала бросать туго завязанные узелки с сухими травами, и от огня повалил душистый дым. Но смотрела Мудрая не на огонь, а на каменную плиту за плечом воспитанницы. Камень этот был гладким как стекло и отливал сталью хорошего меча.

Дайрин стояла чуть позади Мудрой. Ингварн за прошедшие годы обучила ее заменять утраченное зрение другими чувствами, так что ее пальцы были как десять глаз, а ноздри и уши улавливали запахи и звуки, недоступные обычному человеку. Но в такие минуты, как эта, ей было до слез жаль утраты, и капли слез тихо катились по ее щекам. Ингварн дала ей многое. И все же Дайрин не стала своей в Рэнноке, и одиночество часто тяготило ее, как тяжелый, неудобный плащ. Сейчас же девочка почувствовала, что Ингварн задумала что-то переменить. На то, что перемена подарит ей возможность видеть, как все… нет, на это она не надеялась.