на этот вопрос, необходимо не повторять того, что мы уже знаем как логический результат отсутствия частей речи. А именно тождество подлежащего и сказуемого не есть просто тождество логических категорий, с которыми мы имели дело выше. Ведь предложение не есть просто совокупность слов, как и суждение не есть просто единство понятий. Предложение есть некое высказывание и предицирование, а суждение есть некоторого рода и акт мысли, ее смысловое движение, ее смысловой переход от одного момента к другому. Поэтому речь должна здесь идти не просто о тождестве статически взятых элементов, но о том тождестве, которое получается или, вернее, сохраняется при переходе от одного момента к другому. Другими словами, если мы говорим, что A есть B и в то же время учитываем, что A перешло в B, то получается, что A и различно с B, поскольку оно перешло к нему, и тождественно с ним, поскольку оно осталось в этом B самим же собой.

Если бы мы захотели подыскать термин, подходящий для характеристики такого положения дела, то, кажется, мы не могли бы найти лучшего термина, чем термин «превращение». Если A перешло в B и в то же самое время осталось самим же собой, то это значит, что оно превратилось в B. Поэтому всеобщее, универсальное и притом абсолютно буквальное и абсолютно не метафорическое взаимопревращение всего во все – это одна из самых существенных особенностей первобытного мышления на ступени инкорпорации. Всеобщее оборотничество – это та идеология, которая не может не возникать для мышления на ступени инкорпорированного предложения и на ступени инкорпорированной логики. Когда Зевс превращается в быка для похищения Европы, то, превратившись в быка, он нисколько не перестал быть Зевсом, и возникший бык является самим Зевсом не в переносном, не в картинном или условном, не в каком-нибудь басенном или аллегорическом смысле, но в самом настоящем и подлинном смысле, в субстанциональном смысле, так что Зевс и бык в данном случае вещественно и материально одно и то же, одно и то же нумерически.

О том, что мотив превращения характерен для мифологии, это все знают уже из общеизвестного Овидия, труд которого по мифологии так и озаглавлен «Превращения». Но у Овидия это не больше как красивая сказка, являющаяся в таком виде одним из излюбленных жанров формалистической и эстетствующей литературы эпохи эллинизма. Здесь он не был выдуман впервые, но мотив превращения был заимствован здесь из глубокой древности и пересажен в литературу в результате общей, и в частности фольклорной, реставрации. В самой же древности это превращение и это оборотничество было универсальным мировоззрением и основным законом как логики, так и природы. Сами понятия здесь, постоянно превращаясь и постоянно без остатка переливаясь друг в друга, были своего рода оборотнями. И вся инкорпорированная логика есть не что иное, как оборотническая логика; и вся природа здесь не только полна оборотнями, но в ней вообще нет для инкорпорированного мышления ни одной вещи и ни одного существа, которое бы не переходило, не переливалось бы без остатка, не превращалось бы целиком и полностью в любые другие вещи и существа или фактически, или, по крайней мере, принципиально.

Да это и понятно само собой, если только мы вспомним, что инкорпорированное мировоззрение – это есть тотемизм и фетишизм. Ведь если вся действительность состоит из тотемов и фетишей, то, очевидно, и отношение между ними тоже тотемистическое или фетишистское. Но оборотничество – это и есть тотемистическо-фетишистское отношение между вещами или существами. Если основной принцип инкорпорации мы формулировали как «все во всем», то, очевидно, это означает также и то, что все способно и превращаться во все. И это тем более, что, не отделяя в вещи ее внешность и ее сущность, первобытный человек, вообще, не знает ничего устойчивого в вещах, и их взаимная превращаемость оказывается тут наиболее естественной и наиболее понятной картиной мира.

Наконец, принцип мышления, вытекающий из недифференцированности членов грамматического предложения, получает свое особое заострение и еще с одной стороны.

Дело в том, что взаимопревращаемость и взаимопроницаемость вещей первобытный человек применяет также и к взаимоотношению своего собственного «я» с вещами. Можно сказать, что тут-то по преимуществу и разыгрывается в наиболее острой форме вся эта идеология и вся эта логика, основанная на принципе «все во всем». Удивительно, что и свое собственное «я» первобытный человек ничем не отличает от прочих вещей, т.е. не отличает его больше того, чем вообще могут отличаться вещи друг от друга. Иначе говоря, «я» здесь еще не есть «я», но понимается как «не-я», как одно из многочисленных проявлений этого «не-я», как несущественный атрибут объективной действительности вообще. «Я» мыслит здесь себя не как «я», но как иное себе. «Я» здесь целиком и полностью, без всякого остатка переливается в «не-я»; а «не-я» существует так же и расценивается так же, как и человек расценивает свое собственное «я». Однако это обстоятельство совершенно ниспровергает взгляд почти всех буржуазных ученых на первобытное сознание и на первобытную мифологию, как на чисто умственное построение.

Действительно, если для инкорпорированного мышления характерна, как мы видели, идея взаимопроницаемости вещей, то и самого себя такое мышление тоже находит в состоянии постоянной взаимопроницаемости с вещами. А это значит, что такое мышление мыслит себя вовсе не как чистое мышление, но как некую вещь, как некую вполне материальную вещь, способную целиком и полностью изливаться во всякую другую вещь и превращаться в нее. А это, в свою очередь, значит, что между мыслящим «я» и мыслимым «не-я» совершается и осуществляется не какое-нибудь теоретическое отношение, но чисто производственное. «Я», которое, очевидно, в этих условиях неотличимо от человеческого тела, находится в чисто жизненных отношениях с «не-я»: человек ест, пьет, спит, охотится, разыскивает съедобные растения или их части, имеет половое общение и т.д. и т.д. Вот эта производственная и производительная основа инкорпорированного мышления и проявляется в грамматическом строе как отсутствие дифференцированных членов предложения, как их способная превращаемость в другого, как безразличная взаимопронизанность субъекта и предиката. Лучше всего об этой стадии языка говорят классики марксизма-ленинизма.

Вот что читаем мы у Маркса на эту тему:

«…люди никоим образом не начинают с того, что „стоят в этом теоретическом отношении к предметам внешнего мира“. Как и всякое животное, они начинают с того, чтобы есть, пить и т.д., т.е. не