обладающего способностью речи существа дается не буквально, не нумерически, а только метафорически, только ради иллюстраций той или иной отвлеченной мысли. Когда же в «Илиаде» Гомера с Ахиллом перед его вступлением в бой заговаривают его собственные кони, то это уже не метафора и не басня, но – миф, потому что коням приписывается здесь в подлинном смысле слова способность речи и разума.

Само собой разумеется, отождествление основных логических категорий в первобытном мифомышлении может быть то более, то менее широким. От этого зависит степень чудесности самого мифа или, так сказать, степень его мифичности. Но сам миф только и возможен как нумерическое отождествление логических категорий, подобно тому как само это отождествление возможно на инкорпорированной ступени только как неспособность соединять и разъединять расчлененные категории, только как необходимость мыслить их в каждом отдельном случае все сразу и одновременно или, по крайней мере, ту или иную их совокупность.

Более подробное исследование, чем наше, должно показать в систематической форме все результаты такой системы инкорпорированного мышления. Но два таких результата инкорпорированного мышления настолько ясно и просто из него вытекают, что мы их кратко формулируем уже теперь, пользуясь указанным основным принципом и проводя его в несколько более специальной форме, а именно в виде принципа тождества общего и единичного.

Общее и единичное тождественны. Но существуют только чувственно-материальные вещи. Следовательно, и общее есть не что иное, как только чувственно-материальная вещь, и единичное есть тоже не что иное, как чувственно-материальная вещь. Однако это не значит, что род перестал быть родом и вид перестал быть видом. Необходимо себе представить такую чувственно-материальную вещь, которая, оставаясь именно чувственно-материальной, обладала бы в то же самое время и силой родового понятия, т.е. способностью быть чем-то общим и обобщать, порождать из себя все видовое и единичное. А так как в первобытном мышлении в условиях совершенно нерасчленяемой чувственно-материальной действительности всякое обобщение и всякое порождение единичного всегда является обязательно тоже чувственно-материальным, то, значит, наше общее должно быть какой-то универсальной чувственно-материальной вещью или существом, стоящим во главе всех относящихся сюда единичностей и чувственно-материально их порождающим. Это и есть то, что в науке о первобытном обществе называется тотемизмом. Тотем есть именно та вещь или то существо, откуда первобытный человек ведет существование тех или других родов или племен. Тотем – вполне чувствен и материален, но в то же время он – общее, родовое понятие. Это есть такое общее, которое представлено как самая обыкновенная материально-чувственная единичность.

Так же просто можно формулировать и единичное, которое мыслится в инкорпорированном мышлении. Что это единичное всегда чувственно-материально, об этом и говорить нечего. Но вот инкорпорированное мышление мыслит всякую единичность только в ее тождестве с ее общим, с ее родовым понятием. Следовательно, эта единичная вещь должна действовать на манер общего понятия, т.е. она должна обладать свойствами, гораздо более общими, принадлежащими либо целому роду таких вещей, либо другим вещам. Такая чувственно-материальная вещь, очевидно, есть фетиш. Чудесные целительные свойства трав, цветов, деревьев или даже просто каких-нибудь камней – это есть наделение физических вещей нефизическими свойствами. Оставаясь вполне физическими, они несут на себе гораздо более общее свойство, далеко выходящее за пределы их непосредственной данности.

Таким образом, тотемизм и фетишизм есть два наиболее ярких и более всего понятных результата инкорпорированного мышления, возникающего на основе неспособности четко разъединять и соединять расчлененные категории, подобно тому, как эта неспособность лежит в основе неспособности различать части речи, т.е. в основе инкорпорированного строя предложения. На вопрос о том, есть ли тут абстрагирующая деятельность мышления и если есть, то какая, необходимо ответить: да, она тут есть, ибо иначе здесь не существовало бы и самого мышления; но то общее, частное и единичное, что получается в результате такой абстракции, является здесь исключительно только чувственно-материальными вещами, причем от этого, конечно, не страдает никакая степень общности.

Точно так же по вопросу о прогрессе мышления и познания на ступени инкорпорации необходимо сказать, что инкорпорация и в грамматике и в логике была для своего времени огромным шагом вперед на путях развития от животного к человеку. Как ни бедно инкорпорированное предложение, все же это есть самое настоящее предложение. Ведь до этого мы имеем только животное сознание, состоящее из бессознательных инстинктов и хаоса чувственных восприятий с некоторыми приблизительными навыками, и, самое большее, некоторого рода совсем бесформенную речь. Но инкорпорированное предложение и инкорпорированное суждение уже не есть этот чувственный хаос. Инкорпорация есть мышление на основе чувственности и в полной зависимости от нее, но отнюдь не просто только сама чувственность. Инкорпорированное предложение членораздельно произносится сознательным человеком, и это предложение понимается другим таким же человеком. Язык здесь, как и везде, уже есть орудие общения. Поэтому инкорпорация есть результат огромного прогресса мыслительной и познавательной деятельности, конечно, превосходящей все те культурно-социальные перевороты, которые человечество имело в своем предыдущем развитии. Переход от животных криков к членораздельной человеческой речи и к языку как орудию личного и социального общения – это самый великий переворот в истории человечества; и потому инкорпорация свидетельствует о небывалых успехах человеческого мышления и познания, которых до сих пор человек не мог достигнуть в течение сотен тысяч лет. Тотемизм и фетишизм есть убогое и вполне иллюзорное мышление и познание. Однако самое неразвитое достижение у человека несравнимо ни с каким самым развитым достижением у самых развитых животных. Ибо тут царство сознания, познания, мышления, общественности, личности и осмысленного строительства жизни.

Теперь перейдем еще к другой основной особенности инкорпорации, связанной на этот раз с отсутствием здесь членов предложения.

5. Отсутствие членов предложения.

Мы видели, что инкорпорированный строй предложения не знает никаких членов предложения, если не считать порядкового характера подлежащего и сказуемого (о чем мы будем говорить ниже). Это отсутствие членов предложения, как и в случае с частями речи, должно быть уточнено. Именно нельзя сказать в абсолютном смысле, что здесь нет ровно никакого подлежащего или сказуемого, поскольку такое отсутствие было бы равносильно отсутствию самого предложения и, следовательно, отсутствию всякого мышления. Члены предложения здесь, конечно, не отсутствуют; но, скорее, они даны здесь опять-таки в слитном, нерасчлененном, отождествленном виде. Следовательно, наш вопрос в данном пункте исследования должен быть формулирован так: что означает для мышления то обстоятельство, которое состоит в недифференцированности, в отождествленности подлежащего и сказуемого в предложении?

Чтобы ответить