отказ от покупки товаров, не являющихся предметами первой необходимости, до тех пор, пока их стоимость не упадет, казался большинству потребителей единственно верным решением, как с моральной, так и с практической точки зрения. Однако отказ от совершения покупок в текущий момент способствовал углублению экономического спада. В 1920 году обозреватель одной из газет писал:

«Покупатели знают о том, что война закончилась, и уже не готовы платить за товары столько же, сколько платили в годы войны. Товарооборот снижается, потому что люди просто не собираются покупать эти товары» (6).

Общественный гнев нарастал, а вместе с ним и масштаб протестов простых граждан, возмущенных деятельностью спекулирующих производителей и ретейлеров. Цель этих протестов состояла в том, чтобы привести в действие основной экономический принцип:

«Если люди решат покупать исключительно продукты питания и иные товары, без которых они действительно не могут обойтись, закон спроса и предложения сработает автоматически, и рыночные условия неизбежно станут более адекватными» (7).

Таким образом, бережливость стала новой добродетелью, поскольку люди ждали возвращения «нормальных» цен уровня 1913 года.

Почему именно 1913 года? Официальный индекс розничных цен – предшественник современного индекса потребительских цен (CPI) – впервые был опубликован в США Бюро трудовой статистики в 1919 году, незадолго до начала депрессии 1920–1921 годов. При расчете индекса использовались данные прошедших лет, начиная с 1913 года, который стал последним мирным годом перед внезапно начавшейся в 1914 году Первой мировой войной (8). Индекс показал очень резкий скачок цен по сравнению с уровнем 1913 года. Таким образом, именно 1913 год стал контрольной точкой для сравнения цен на товары, и потребители стремились откладывать покупки до тех пор, пока цены не вернутся к уровню того года. В январе 1920 года Уполномоченный по вопросам трудовой статистики Роял Микер заявил: «Цены 1913 года, которые впоследствии взлетели, стали считать идеальными» (9), отметив, однако, что идеал этот был ошибочным. При первом расчете индекса потребительских цен в 1913 году показатель составил 9,8. К 1920 году он возрос более чем вдвое и составил 20,9, а к середине 1921 года упал до 17,3. Для достижения отметки в 9,8 этот показатель должен был пережить еще более ощутимое снижение.

В случаях крайне высокой дефляции, как правило, несколько приукрашенные нарративы о ней могут вызвать очень сильный эмоциональный отклик общественности, что делает их «вирусными». И только при этом условии покупательское поведение сильно меняется: откладывая покупки до момента, когда цены вновь достигнут справедливого уровня, потребители надеются получить некое моральное удовлетворение и отомстить системе. Степень общественного возмущения зависит от существующего нарратива, из-за этого в разных странах и на протяжении длительных временных отрезков отсутствует какая-то прочная и последовательная взаимосвязь между дефляцией и депрессией (10). Экономический нарратив 1920-х годов сформировал эмоционально насыщенную атмосферу ожидания падения цен. Суть нарратива заключалась не только в утверждении о том, что откладывать совершение покупок разумно, но также в том, что это правильно с точки зрения морали и ответственности.

Спекуляция и нарративы о справедливой зарплате

В скачке цен в период с конца Первой мировой войны до 1920 года массово обвинили представителей бизнеса, которых стали называть новым модным словом «спекулянт». Кажется, ни одно из слов, которыми во время прежних войн называли людей, нажившихся на них (как то: «гарпия», «аферист», «эксплуататор», «черный торговец», «кровосос», «вампир», «жулик»), не имело общих коннотаций со словом «спекулянт», которым именуют человека, сколотившего состояние в военное время за счет тех, кто проливал свою кровь на полях сражений. Деятельность спекулянтов предполагала наличие крупной организационной структуры, возможно, корпорации, имеющей связи в правительстве. Едва ли эти люди являлись всего лишь мелкими приспособленцами, а поэтому для борьбы с ними необходимы были коллективные действия в виде серьезного бойкота. С точки зрения руководства США того времени, дополнительное преимущество бойкотов заключалось в том, что они не имели никакого отношения с коммунистическими настроениями.

На протяжении Первой мировой войны и после ее завершения слово «спекулянт» использовалось в многочисленных нарративах, а не только мелькало в деловых колонках газет. Церковные проповедники осуждали рост цен и выступали с критикой в адрес эгоистичных бизнесменов, которые вели себя недостойно и не проявляли уважения к человеческим страданиям (11). Другие нарративы описывали поверенных, которые находили данные об именах и адресах проживания людей, потерявших на войне кого-то из родственников. Они обманом убеждали членов семьи погибших солдат в том, что им нужен поверенный, чтобы затребовать полагающиеся государственные пособия, и предлагали подписать договор о выплате поверенному 20 % от любой полученной государственной выплаты (12). Характер этих нарративов дает понять, почему грабительская деятельность спекулянтов вызывала у людей чрезвычайно эмоциональную реакцию.

Нарративы о спекулянтах не исчезли и после окончания войны в 1918 году. В период послевоенной инфляции 1920–1921 годов получили широкое распространение нарративы о разгневанных чрезвычайно высокими ценами покупателях, ругающих молочника или заявляющих мяснику, что назло ему вообще перестанут есть мясо. Экономисты понимали, почему инфляция военного времени затянулась до 1920 года (обремененные долгами правительства из-за разрушенной войной экономики столкнулись с серьезными трудностями и не хотели повышать налоги или процентные ставки, поскольку это увеличило бы дефицит бюджета). Однако широкая общественность по большей части не понимала причин происходящего. В ее глазах жизнь людей в военное время и непосредственно после войны являла собой борьбу добра со злом. В 1920 году популярный автор Генри Хэзлитт писал:

«Теперь у нас на каждом углу некие лицемерные личности осуждают произвол и грабеж, совершаемые представителями этого грязного мира. Мясник с удивлением наблюдает за спекуляцией человека, продающего обувь, продавец обуви поражен наглостью перекупщика театральных билетов, перекупщик билетов потрясен самоуправством своего домовладельца, домовладелец воздевает руки к небу, услышав, сколько требует продавец угля, а продавец угля теряет сознание, увидев цены мясника» (13).

Мы могли бы спросить: неужели эти люди действительно заслуживали того, чтобы их называли спекулянтами? Похоже, единственное их преступление заключалось в том, что в период инфляции они устанавливали завышенные цены. В 1922 году Ирвинг Фишер посетил Германию, где инфляционный период после Первой мировой войны был еще более затянувшимся и инфляция переросла в гиперинфляцию. Он вспоминал о своем разговоре с «весьма интеллигентной» женщиной, управлявшей магазином одежды, которая, несмотря на стремительную инфляцию, предложила ему рубашку по поразительно низкой цене:

«Опасаясь, что ее сочтут спекулянткой, она заявила: “Еще одна такая рубашка обойдется мне ровно в такую же сумму, какую я беру с Вас”. Прежде чем я успел спросить, почему же в таком случае она продала мне ее по такой низкой цене, женщина продолжила: “Но я все равно получаю прибыль, поскольку купила ее за меньшую цену”» (14).

Затем Фишер активно доказывал, что в довоенном уровне цен и «долларе 1913 года» не было какого-либо моральной составляющей или уникальности. Жалобы немцев по поводу спекуляции были подобны жалобам жителей США, где за девятнадцать месяцев, прошедших с момента