Весь день Латышев звонил по телефонам, «выбивая» обещанные две подводы и охрану. Но результат отсутствовал. Все руководство конторы куда-то исчезло: и Брусницов, и его заместители, и Козюков, поубывали куда-то и все офицеры, на месте остался только Латышев да только что прикомандированный, совсем молоденький подпоручик – Кузьма Глинских, который бегал за ним следом и задавал один и тот же вопрос:

– А что же теперь делать-то?

Уже под вечер в гимназию заскочил Самохвалов:

– Все очень скверно, Юра! Каледин застрелился! В ротах осталось по сорок человек: все дезертировали! Нам стреляют в спины из подворотен, из окон домов. Если хотите наблюдать за агонией русской армии, поспешите на Большую Садовую, к Думе. Оттуда Корнилов поведет остатки своего воинства на Краснодар. Все, это начало конца!

– Что значит «если хотите»? А вы разве не идете с генералом?

– Нет, хватит! Я уже навоевался. Бегать по степям в мороз, как зайцу, это не по мне. Я ухожу. Хотите совет? Сожгите, что можете, и бегите! Наши все так и поступили… Прощайте, Юрий Митрофанович. Бог даст – свидимся…

Самохвалов быстро переоделся в заранее припасенную штатскую одежду, сунул в карманы два револьвера – и был таков!

Капитан Латышев был ошарашен будничностью и циничностью этого предательства. Он не знал, что ему делать. Можно присоединиться к тем, кто отступает с Корниловым, но куда же деть три железных ящика с секретными документами? На себе их не унести, доверять такие материалы никому нельзя… Сжечь, как советовал Самохвалов? Но кто дал ему такое право? А если через час прибудет начальство?.. За это самому можно пойти под расстрел…

В феврале темнеет рано. Уличные фонари не горели, только свет желтой луны бросал тень от оконных рам на пол. Юрий Митрофанович сел на стул в вестибюле разбитой гимназии и закурил. Он решил ждать до полуночи, а там действовать по обстановке. Но тут к нему подскочил взволнованный подпоручик:

– Господин капитан, а вы знаете, что охрана разбежалась? Мы с вами остались вдвоем. Так что же делать?

– Жечь документацию! – решительно заявил Латышев и поднялся.

С подпоручиком Глинских они вышли на улицу на рассвете, когда в городе уже вовсю слышалась стрельба. Ледяной ветер острыми беспощадными зубами грыз телеграфные провода, по которым еще поступали успокаивающие депеши и призывы развернуть надежную оборону. Они шли в шинелях и башлыках, переодеться в штатское не было возможности. Очень скоро одежду стало продувать насквозь.

– Куда вы направитесь, Кузьма? – спросил Латышев молодого человека.

– Не знаю, – пожал тот плечами.

– Вы сколько служите? В каких частях?

– С лета. В пехоте.

– Так всем и говорите. А наш мандат порвите и ни под каким видом не признавайтесь, что были прикомандированы. И меня, в случае чего, не знаете. Случайно познакомились, и все…

– Думаете, дойдет до допросов? – испуганно спросил Глинских.

– Да черт его знает, до чего оно дойдет…

Юноша закусил губу.

– Хоть это и стыдно, но признаюсь: мне страшно… А вы куда пойдете?

– И я не знаю… Хотя…

Латышев задумался. Да, другого выхода, пожалуй, нет…

– Если хотите, двинемся вместе в станицу Нижне-Гниловскую. Там есть казак знакомый, отлежимся у него, пока все успокоится, одежду гражданскую нам найдет… А там видно будет…

Кузьма даже обрадовался.

– Конечно хочу! Мне выбирать не из чего. Далеко до вашей Гниловской?

– Прилично. За полдня дойдем. Главное, товарищам на глаза не попасться…

Но им повезло: красные входили в город с юга, а они беспрепятственно выбрались на западную окраину и покинули город. Потом, то по разбитому, обледеневшему проселку, то напрямик по мерзлым полям и засыпанным снегом буеракам, прячась от постороннего глаза и кое-как согреваясь в уцелевших скирдах, они добрались до пригородной станицы, жители которой перебивались, в основном, рыбной ловлей.

Сразу заходить в Нижне-Гниловскую Латышев поопасился. Вначале, как положено, произвел рекогносцировку: осмотрел россыпь расположенных на крутом Донском берегу небогатых домишек, нащупал взглядом вмерзший в лед лодочный причал, ориентируясь от него, отыскал саманный курень Дороховых с зелеными ставнями, прикинул: есть ли собака? Потом несколько часов, околевая от мороза, контрразведчики пролежали в каком-то сарае, дожидаясь, пока над станицей сгустятся сумерки.

Когда стемнело, еле двигая окоченевшими ногами и шарахаясь от лая бросающихся на хлипкие плетни псов, они пробрались к нужному дому и постучали в закрытую ставню. Никакого ответа. Постучали еще раз, посильнее. Тишина. Латышев достал маузер, заколотил рукояткой, словно вбивал молотком гвозди.

– Кого это носит?! – раздался из темного и теплого, такого желанного нутра дома недовольный мужской голос. – Вот я щас ружжо возьму…

– Не надо никакого ружья, Степан, – обрадовался Латышев. – Привет тебе от Васильича! Помнишь, мы в Новочеркасске у него в «Курене» встречались?

За ставней озадаченно молчали. Но упомянутые имена и названия все же сыграли роль пароля. Внутри тускло затеплился свет.

– Щас гляну, какой такой привет брательник передал…

Со скрипом отодвинулся засов, дверь приоткрылась, и в узкую щель высунулась всклокоченная голова хозяина, а потом и рука с керосиновой лампой. Латышев снял башлык. Желтый огонек осветил погоны, кокарду, обмороженное лицо капитана.

– Ваше благородие! – ахнул Степан. – Из особого отдела! Вы еще тогда главного новочеркасского бандита уложили… Ну, да ладно… Заходьте, раз так, погутарим…

В тесных сенях стоял неистребимый рыбий дух, но главное, тут было тепло, почти жарко. После этой спасительной, блаженно-расслабляющей атмосферы измученным морозом людям выходить на улицу было совершенно невозможно. Но сейчас ни погоны, ни звания, ни авторитет контрразведки не могли им помочь. Все зависело от хозяина. Конечно, оставался еще такой аргумент, как оружие, но тут тоже – все зависело от хозяина. Степан выглядел внушительно: крепкая шея, широкие плечи, бочкообразная грудь, длинные жилистые руки… Он вышел по-домашнему: босой, кудлатый, в портках, исподней рубахе с тесемками, с лампой в поднятой левой руке и обнаженной шашкой в опущенной правой. Так что у него тоже имелся аргумент: хороший рубака даже в такой тесноте вмиг руку отсечет или кишки выпустит!

Смотрел Степан настороженно и выжидающе, ибо уже понял, что господа офицера заявились среди ночи не для того, чтобы вручить ему Георгиевский крест или отсыпать пригоршню царских десятирублевок. Да и вообще – если бы не припекло, они бы никогда и не вспомнили о шапочном знакомом! По мере того как приходило осознание ситуации, лицо его строжало, а в глазах появился требовательный вопрос.