Внимательно выслушав эти слова, Венера немного помолчала, покрутив по ходу осмысления зрением оболочки, и отреагировала:

— А какие варианты-то?

— Вариант один, подруга, — я видел, как со всей мыслимой серьёзностью моя Ленуська пытается уберечь эту совершенно неведомую мне Милосову от возможной ошибки, — я попробую создать для тебя канал, оказавшись на месте того самого преступления, где он его совершил, на той самой лоджии. Ну а ты, естественно, расскажешь мне необходимые детали и дашь все привязки. Но договариваться нужно прямо сейчас, иначе не успеем. Решай, я жду.

Милосова хмыкнула:

— Не, а с другой стороны, он чего, думаешь, глаз на меня положит? Снова насиловать станет? И кого — оболочку, что ли? На хрен она ему сдалась, сама посуди!

— Дело не в этом, Венерочка, — покачала головой Ленка, но я уже и так понимал, что надежда моей жены относительно Венериного будущего истаивает с каждым очередным ответом на её вопрос, — дело в том, что он втянет тебя в очередной какой-нибудь ужас, и тебе потом уже никакой оборот не поможет уберечься и избавить себя от этого существа.

— А вот теперь я, пожалуй, и не соглашусь с тобой, подруга! — с внезапным вызовом отозвалась та. — По мне, так лучше с нелюдем, но со связями и возможностями, чем, знаешь ли, на пустое надеяться и ждать тут, сидючи, у моря погоды! Мне его обещали с самого начала, ещё лётчик про него вещал, Алексей Петрович, царствие ему, наверно уже, небесное, что типа на третьем обороте купаться буду, нырять и всё такое, а только где оно, море это сраное, как не было его, так и по сию пору нету. И всего остального не будет, только надежда одна и есть да смирение, а больше ничего. Сама ж говорила, что сосут они её из нас, надеждами этими себя питают, послушанием и страхом нашим же перед вечным блаженством, что не дотянемся до него, не дойдём, не изведаем, а сами кушают себе от каждой нашей несчастной оболочки сколько откусится, — те, кто всё это блядство устроил, главные хозяева верхних хозяев, серединных хозяев и ещё дальше, до тех, кто уже ниже самых последних нижних. Устроили себе, понимаешь, персональный рай, и от земли отдельный, и от неба, и наслаждаются в покое, сытости и тишине. А ты стой тут в тумане и говне, как последняя дура, и нюхай это их дерьмо! — Она села на песок и сразу же встала, руки её тряслись, нутрянка под хламидой ходила ходуном, зрительные шары вращались против положенных орбит, словно вот-вот готовились извлечь горючие искры из негорючего материала. Внезапно она успокоилась, как будто разом отключилась батарея, питавшая сигналами ненависти замкнутый объём Венериной оболочки, и снова опустилась на пыльный наст. Всхлипнула пустыми слезами, не оставив и намёка на влажный след, и едва слышно проговорила: — Получается, они нам всё время подкидывают надеждочки эти, маленькие, слабенькие, пустые… а мы их с тобой подбираем, перевариваем, передумываем, через сердце своё несуществующее пропускаем и сами же усиляем до невозможности… после того как породнимся с ними, и они уже станут нашими, близкими, дорогими… — Она подняла голову и снова опустила. Теперь она неотрывно смотрела в песок и больше никуда. — И в этот момент они её и отбирают, утягивают, заново уворовывают… И жируют на них, сами вскармливаются и таких, как они, вскармливают… А кто у них такой и кто другой, об этом мы с тобой никогда не узнаем, подруга, нам туда путь с самого начала был заказан… так что сидим и не рыпаемся, каждому своё, как говорится, так ещё этот сказал, как его…

— Марк Туллий Цицерон, — негромко подсказал я ей, опасливо глянув на жену, чтобы ненароком не вызвать её недовольства в этот драматический по накалу момент. — Это я ещё из того курса помню в университете, по Фрейду: «суум квиквэ» — каждому своё.

— По какому ещё Фрейду, какой ещё там Цуцерон, какие квикви! — внезапно Венера опомнилась и вернулась в пустынную действительность. — Это ж наш сочинил, местный, я же говорила, тут он, с нами, как миленький обретается, не хуже других, не лучше остальных всех. Гитлер, капут ему, — он сказал, и никто ещё! И на Входе у себя это написал. Вот это был Вход так Вход — для всех, а не только для некоторых! И кстати, за всё время ни один оттуда не сбежал, чистая историческая правда! А тутошнего Входа ждать будешь вечность и не дождёшься, сидишь как в зале ожидания, а рельсы-то разобрали, так что по заячьему следу до медведя не доберёшься, сестрёнка!

Ленка поднялась. Встал и я. Венера осталась сидеть на песке.

— Чего бы ты хотела в итоге? — спросила моя жена. — А то нам с Германом уже пора.

— В итоге? — Милосова немного подумала и выдала финально и бесповоротно: — В итоге я хочу как можно скорей увидать моего Гамлета, и чтобы он побыстрей пристроил меня к себе. Готова встать на любое место, лишь бы при нём, и, по большому счёту, без разницы. Это по-любому лучше, чем тут прозябать, в этой вечно бессолнечной и ненавистной дыре. И пускай или — или. Там мне хорошо и сытно, как сама ж говоришь, с каратниками по ушам гуляю — и тут пускай будет не хуже. Два лучше, чем ничего, согласись, подруга! А на обороты эти я плевала, понятно? Вот так! — и собрав во рту нечто виртуальное, Венера Милосова выплюнула это изо рта в виде шмата обильной слюны. Влажный ком харкотины пролетел, описав дугу, и шмякнулся в пыль пустыни, взбив возле себя миниатюрный пылевой вулканчик. Все, включая саму Венеру, остолбенело уставились в плевок. Он же тем временем медленно впитывался в песок, оставляя после себя хорошо заметный округлый и влажный след.

— Мы уходим, Венера, — тихо произнесла Лена, — прощай…

— Ага, — ответила та, не отрывая глаз от первого вещественного доказательства обновлённой жизни, — давай, удачи тебе, подруга!

Ленка сделала мне глазами, напоминая о порядке действий, и, не оглядываясь, пошла по прямой. Я двинулся следом, неотрывно думая о ней. Я перемещался в этом сумрачном пространстве, поглотившем собой домашнюю туманность Венеры Милосовой и открывающем следующую, ведущую к Овалу, и думал о том, как я безумно люблю свою жену, свою единственную Магдалену: что на том свете, что внутри этой беспроглядной и призрачной тьмы…

Как водится, очередь мы заняли в самом конце толстой части хвоста, состоящего из таких же, как и мы, оболочек, в разное время обнадёженных туманными новеллами своих посланников. Разница была лишь в том, что мы с Ленкой шли уже к готовому каналу, конкретно своему, однажды уже нащупанному и дважды проверенному в работе. Мы медленно передвигались, окружённые слева и справа грядой лысых холмов, и думали о времени, которое чувствовали лишь наощупь, прикидочно, пытаясь больше угадать верный момент чутьём, нежели любым расчётом.

— Была бы ты, например, в положении, — я выдавил из себя эту грустную шутку в попытке отвлечь жену от предстоящих волнений, — мы с тобой вполне могли бы претендовать на Овал, минуя очередь. Сказали б: «А ну-ка, расступись, народ, дайте дорогу беременной Магдалене, ей нужно срочно связаться с личным поваром по неотложному делу!»

— Или героями труда с человеческим лицом периода развитого социализма, — она с ходу подхватила мой ироничный настрой, разбавив его для порядка собственным скепсисом, — полетели бы втроём, так всегда веселее, и кресла для ребёнка не надо, разве что покормиться только, может, лишний раз придётся.