Он установил штатив, чтобы он не качался, завинтил винты до отказа.

—.. чтобы ты мне не мешала в игре с графом. Не лезла мне под ноги. Ясно?

— Куда яснее. Только тебе не удастся победно завершить свой шантаж. Граф не простачок. Он найдет выход.

— А ты? — опять кривая улыбка. Ощерился. Вытянул из кармана револьвер. Показал ей. Спрятал. — Видела? Я тебя везде достану. На крыше. В подземелье.

Она обворожительно улыбнулась, вся дрожа, лежа в подушках.

— А в чужой земле?

— В какой чужой? — Он оторопело вытаращился. — У нас одна земля. Эроп. Мы живем в Эроп. Я прослежу за тобой, куда бы ты ни переместилась по дорогам Эроп.

— А если я выеду вон из Эроп?

— Куда ты уедешь? — Он презрительно ухмыльнулся. — У тебя пороху не хватит. Я найму авто и помчусь за тобой. Ты не успеешь пересечь границу. Моя пуля найдет тебя. Лежи так! Не шевелись!

Он прикрыл затвором трубку объектива.

— Гляди в дырку! Сюда! Сейчас вылетит птичка! Колибри!

Дернул за веревку с крупной висящей бусиной. Внутри камеры щелкнуло, будто клюв попугая, засвиристело и зешелестело. Смолкло.

— Голая Мадлен в подушках, — вкусно, жестко произнес он, смакуя каждое слово, закрывая камеру, укорачивая ножки штатива, сворачивая белые зонты над лампами. — Теперь ты у меня в кармане. Не отвертишься. Адрес графа не забыла? Можешь к нему не наведываться пока. Я сделаю дело.

— Делец.

— Ты мне дерзить? Ты знаешь меня. Еще одно слово…

Он сделал шаг к ней, голой, вжавшейся телом в пуховую негу подушек, взял ее одной рукой за грудь, другой — за подбородок. Она отпрянула, вдвинулась глубже в пух перины, в угол кровати. Закрылась одеялом, пледами.

— Ишь ты, какие мы стали стеснительные, — протянул он с издевкой, придвигаясь ближе, ловя ее отворачивающееся от него лицо. — Интересно, отчего это? Разве мы не были с тобой когда-то вдвоем, Мадлен? Разве это не ты сама пришла ко мне там… тогда… на сеновал? Вспомним былые времена! А, Мадлен?! Боишься меня?!.. Я же не страшный. Я же просто маленький человек. Так, уличный бродяга. Сутенерчик. Неудачник-фотограф. Бедняк. Ты меня можешь пнуть одной ногой, Мадлен, если захочешь. Но ты не пнешь. — Он, хрипло дыша, придвигался все ближе. — Ты побоишься. И правильно сделаешь. Я могу тебя замочить. Хоть сейчас. Ты всегда вызывала во мне, вместе с вожделением, жажду… не знаю… уничтожить тебя.

— Почему?..

Она не узнала свой голос. Услышала его со стороны. Скрежет по металлу.

— Потому что ты стоишь на моем пути. Потому что ты заслоняешь мне Солнце. Всегда заслоняла. Потому что ты ярче Солнца. Красивая. Молодая. Счастливая. Нет! Не так! — Он перевел дух. Его пальцы сжимали, мяли ее голые плечи, оставляя синяки. — Потому что в тебе есть… есть! Да, в тебе есть!.. эта сила, силища, Мадлен, необъяснимая, великая сила, которой во мне нет! Отродясь не бывало! И я завидую силе! Завидую тебе! Мучительно завидую! До скрежета зубовного! До крика! До воя! Почему ты ею обладаешь, а я нет! Почему Бог тебя вознаградил, а меня нет! Меня, маленького человечка! Отребье! Огрызок суматошного Пари! И я всегда хотел тебя убить! Убрать со своей дороги! Уничтожить! Чтобы ты не моталась у меня перед глазами! Пусть даже мысленно! Чтобы ты не была! Не жила! Но я бы вспоминал тебя! Это ужас! Ты бы приходила ко мне по ночам! — Он навалился на Мадлен тяжелым, дурно пахнущим под кожей грязной куртки телом, дыша в нее пивным перегаром, тряся ее, как грушу. — Ты бы не давала мне покоя! И тогда бы… я убил себя! Себя! Мне ничего не оставалось бы делать! И я убью тебя и себя! Нас обоих!

Он судорожно огляделся.

Пустой будуар. Еловые лапы в китайской вазе. Сбитые, попадавшие на пол подушки. Каракатица камеры. Он не успел упрятать ее в чехол.

— Никого нет, хорошо, — пробормотал он. — Я убью тебя и себя. Не нужны мне паршивые монеты твоего графа. Я покончу разом с мучением. Я устал жить. Ты погубила меня. Своей прелестью. Красотой. Силой. Ты выбилась из такой грязи, а я… я и посейчас в ней. Я отомщу тебе! И я спасу себя.

Он вытащил из кармана револьвер. Упал на Мадлен, прижал ее локтем к кровати, задавил; она не могла дышать, рвалась под ним, хватала ртом воздух.

— Что бьешься, рыба?.. — бормотнул Лурд, — боязно ТУДА идти?.. ножки не хотят, не идут… помолись… молилась ли ты на ночь…

Он приставил револьвер к ее виску, покрытому холодным потом.

Она скосила глаза и увидела: черное дуло, похожее на выдвинутый объектив камеры. И сейчас там, внутри, щелкнет, и она заснимется на кадр для Господа Бога, и пленка засветится, и сначала вспыхнет яркий свет, потом хлынет беспросветный мрак. Ее освидетельствуют. Как все просто. Ваш номер семнадцатый, кадр триста сорок пятый. Следующий! Вас вызовут! В очередь на небеса тоже надо проходить осмотр. В доме он бывал не раз. Дотошные, с поганенькими улыбочками, насмешливые врачи, чистюли и педанты, придирчиво разглядывали их, лягушачье растопыренных, беспомощных, задыхающихся, ковырялись в звенящих страшных инструментах, валявшихся в белом огромном тазу. Кто осмотрит ее сейчас? Несколько секунд. Раз, два, три. Почему он не стреляет?! Все синим огнем гори!

Прямо перед собой она увидела — близко — лицо Великого Князя.

Он глядел на нее. В его глазах была любовь, что выше и больше любви.

Его глаза сказали ей: «Спасись. Спасись для меня. Ради меня. Я все знаю. Я тебя прощаю. Я не прощу ни тебе, ни себе, если я тебя потеряю».

— Лурд, — сказала она нежно и, задыхаясь под его тяжестью, протянула ему, держащему ходящий ходуном револьвер у ее виска, губы для поцелуя. — Я помню все, Лурд. Ты помнишь сеновал?.. Как нам было хорошо. Ты помнишь наши первые каморки в Пари?.. Мансарды… под крышами?.. кровати на чердаках… там, где ютились голуби… и мы вместе с ними… Как ты обнимал меня тогда… Как я стонала в твоих объятьях… Обними меня сейчас так же… Я хочу встретить Бога только после того, как ты… со мной… вместе…

Она ловко извернулась под ним и обвила его руками и ногами. Как пахнет козлом черная кожа его куртки. Вот. Вот ее груди и соски перед ним, перед его лицом. Она поднесла их к его губам, как две чаши. Пей вино, Лурд! Божоле! Марсанну! Сен-Жозеф! Причмокивай! Все для тебя. В память о нашем старом объятии. Оно потускнело, как старое золото, но еще блестит, если поднести его к свету. Умереть мы всегда успеем. Лучше объятия нет ничего в мире. Целуй мою грудь, Лурд! Пьяней! Безумствуй! Да, во мне сила. Да, я и перед твоим выстрелом в меня беру тебя — целиком, не жуя, несвеженького, зачуханного, замученного, бедного, несчастного, с потрохами, с гнилыми зубами, с волчьим оскалом, с красным от пива и водки носом, с редкими волосенками, прилипшими к потному лбу: я помню тебя молодым парнем, наш сеновал, свечу, запах разнотравья — кашки, мяты, донника, чабреца — обнимающий нас дурманом и забвеньем, и твои губы на моих губах, и твой горячий язык, крутящийся юлой во мне, и твою настойчивую, огненную, молодую мужскую плоть, пронзающую меня мечом первого сраженья за свободу в любви. Куда уходит любовь, Лурд?! Мы не знаем. Она уходит, и все! Целуй меня! Люби меня! Я хочу перед смертью налюбиться всласть! Вдоволь! Как никогда при жизни! И пускай тот, последний, сужденный, будешь ты! Так судил Бог!