Он приседает на корточки, вытаскивает из собственной сумки коробку, надрывает ленту. Теплые сапожки, высокий, как она любит, горделивый каблук. Внутри белый густой мех. Белый медведь?.. Овца?.. Лама?..

— Надевайте.

Она нагнулась, натянула на ногу сапог.

— Божественно. Нога как в одеяле. И нигде не жмет. Как вы узнали мой размер?

— Хозяин такой красоты, — он усмехнулся, — должен знать все. Надевайте второй. Я вам помогу.

Он, сидя на корточках, припав на одно колено, помогал ей натягивать второй сапог. Его запрокинутое к ней бородатое лицо довольно лоснилось. Губы трогала тонкая улыбка.

Барон у ее ног. На коленях. Хозяин, надевающий сапоги рабыне. Изумительный сюжет. Ее горбун бы написал отменную картину.

— Куда я дену эти… мои любимые… со шнуровкой?..

— Можете не выбрасывать. Мы их возьмем с собой, и вы подарите их… ну… к примеру, вашей будущей экономке. Или консьержке. Или бедной девочке, что копается в мусорном ящике, ища для себя побитые сабо, старые башмаки… Она будет наверху блаженства. И вы тоже. Вы сделаете доброе дело. Вы любите делать добрые дела?

Он поднялся с полу, отряхнул брюки, засунул старые сапожки Мадлен в сумку.

Лестница закончилась. Перед ними была тяжелая дверь подъезда Веселого Дома — Дома, купленного мадам Лу на деньги Мадлен. На монеты, заработанные ею на его диванах, кроватях, ложах, кушетках. В поте лица своего. В поте тела своего. В соленой, чистой крови души своей.

— Люблю.

— Без обмана? Иногда мне кажется… хоть мы с вами и знакомы накоротке… что вы человек расчетливый и холодный. Вы всегда знаете, с кем имеете дело. Например, со мной вы захотели иметь его сразу.

— У меня не было выхода. Вы этим воспользовались.

Они стояли у входной двери. Мадлен положила руку в белой лайковой перчатке на золоченую медную ручку в виде большой, туполобой львиной головы.

— Почему вы медлите?.. Вы боитесь пути?.. Вас нечто связывает с этим Домом, где вы… Вы хотите… с кем-то… проститься?..

— Нет. Не хочу.

Мадлен вздохнула и налегла всем телом на голову льва.

Дверь подалась, заскрипела, пружина натянулась.

В щель ворвался холодный воздух, ветер, сырость, мгла, зима.

Они с бароном вышли на крыльцо. Мелкая снежная пыль пахнула им в лица тонким ажурным веером, залепила глаза, защекотала раздувшиеся ноздри.

Свечерело, и синяя тьма пушистым синим мехом крашеной ламы окутала бедный, богатый, сияющий красными и белыми фонарями, алмазным снегом, окнами отелей, гостиниц, дворцов, нищенских ночлежек великий город Пари, столицу славной Эроп. Да живет Эроп во веки веков! Процветает! Крепнет! Вертит задами и хвостами в бешеных карнавалах! Скоро карнавал. И она, вместе со старушкой Эроп, повеселится вволю.

Они пошли по снегу, ступая с носка на пятку, слыша праздничный снежный хруст, по тротуару к стоящему рядом с парапетом авто. Дверца машины была открыта. Изнутри доносился зычный храп.

— Уснул, — заметил барон очевидное. — Устал нас ждать. Вот так оно, с красивыми-то женщинами.

Он наклонился к машине, всунул руку внутрь и потрепал шофера за плечо, за загривок.

— Эй! Лентяй! Хозяйка явилась! Встрепенись!.. Садитесь, дорогая Мадлен.

Он помог ей сесть на мягкое, обитое медовым плюшем сиденье.

— Сначала на рю Делакруа, за покупками… потом — домой… потом — куда хозяйка прикажет! Давай! Не волынь!

Мотор затарахтел. Мадлен широкими глазами глядела на барона.

Она глядела сквозь него.

Опять небо, широкое синее небо над снежной степью плыло перед ее глазами.

И она была птицей, и летела в синем небе, и глаза ее наполнялись, насыщались горячей синевой, а внизу блестел холодный мертвый снег, укрывающий погребальным саваном равнины и поля, луговины и излучины зальделых рек, овраги и буераки, лощины и гати. И родное Солнце сияло, вбитое по шляпку в сапфировую синеву, и она, птица, все летела и летела, все пила и пила — раскрытым жадно клювом — трепещущим сердцем — распахнутыми настежь крыльями — бьющейся на ветру живой душой — родную синеву и не могла напиться; и не могла лететь, задыхаясь в синем ветре, и не могла налетаться, ибо небо было ее родным домом, и оно звало ее, и манило ее, и поднимало ее ввысь — всегда ввысь — от жрущих и пьющих, от охотящихся и перегрызающих глотку, от метко стреляющих и ловко обманывающих — вверх, в зенит, в густую, слепящую синеву, к ярко сверкающей Правде.

— До чего у вас синие глаза, Мадлен! — задумчиво сказал барон, пытливо засматривая ей в дрожащие зрачки. — Как два хорошо ограненных сапфира! Вы слыхали про сапфир царя Соломона?

— Я целовала сапфир другого Царя, — вызывающе сказала Мадлен и отвернулась от барона, следя в окно авто бег домов, разрывы на ветру ветвей, летящие из-под колес грязные снежные хлопья. — И у меня тоже есть условие. Одно-единственное. Никогда не задавать мне вопросов про меня.

— По рукам!

При повороте на улицу Делакруа она побледнела так, что барон подхватил ее под мышки и прижал к себе.

— Мог бы поосторожней вертеть машиной, болван!..

Мадлен глядела в окно.

Лети, птица, над степью. Лети. Не отлита еще пуля для тебя.

— Магазин Андрэ, сударь!.. — закричал шофер, высовываясь на ходу из бокового окошка. — Магазин Андрэ!.. Шляпки, шапки, обувка!..

— Мадлен, — строго сказал барон. — Вы выбросили свои позолоченные туфли?

— Нет, — ответила она жестко. — Это тоже вопрос про меня. Чтобы больше я их не слышала.

Они вышли под свет сумасшедше блистающей витрины, и ветер поцеловал Мадлен в лицо.

Она оглядывала великолепие, принадлежащее ей.

Одиночество. Одна среди богатства. Оно покупное. Оно будет оплачено ее кровью. Напряжением ее живота. Кольцами ее продажных объятий. Ее притворными вскриками и воплями, ее танцами в постели. Но, Боже, такое она видит впервые!

Комната, где она утопала в мягком кресле, забравшись в него с ногами, мерцала желтым, золотым, коричневым, медовым, охристым цветом. Мебель красного дерева, карельской березы. На овальных, отполированных до зеркального блеска столах — вазы мейссенского и кобленцского фарфора с яркой, слепящей позолотой тонких волнистых ободков. В углах гостиной — скульптуры. Мадлен особо не соображала в искусстве. Ну, статуи и статуи. В Веселом Доме у мадам в ресторанном зале стояли аляповатые копии с версальских фонтанных фигур — Венера и Адонис, Диана и Актеон. Впрочем, Мадлен не знала имен древних героев. Для нее они были всего лишь мраморные мужики и бабы. А тут!.. Дух захватывало. Бронза горела теплым, живым загаром. Мрамор лучился, пел всеми изгибами и тенями. Медь ярко вспыхивала изнутри солнечной кровью. А эта девушка… там, в дальнем закутке, около лестницы, ведущей на антресоли… из черного дерева… Мадлен вгляделась. Деревянная девушка сидела в диковинной позе. Она сидела на полу, согнувшись, повернув к себе руками стопу ноги и вытаскивая из ступни занозу. Мадлен в кресле попыталась сесть так же. Хребет ее гибко согнулся. Она уцепила себя за ногу и рассмеялась. Красивая черная девушка. Когда придут гости, она сядет рядом с ней и будет гладить ее по черным деревянным гладким волосам.