Она вырвала из рогожины его уличных гаменских брюк его влажное, истекающее слезами копье. Всадила в себя. Бесстыдно расставив ноги, подбрасывая его всем телом на себе, распялив рот в неистовом крике, она любила его грубо и мощно, велико и сильно, тупо и разухабисто, равнодушно и неистово, как любит, не любя, истасканная проститутка надоевшего хахаля, — отдаваясь до конца, втыкая его в себя, как древние менады — дидлос, предаваясь, не сдаваясь, мучая его бесконечно прибывающей силой, торжествуя над ним, лежа под ним; и кровать колыхалась и скрипела, едва не ломалась, она была старая, по дешевке купленная в Дом мадам Лу у старьевщика кровать, и все-таки у кровати подломилась ножка, и они упали вместе с досками и простынями и перинами, свалились, Мадлен завизжала, крепче обхватила Лурда, продолжая свой любовный танец, не выпуская его из власти и силы, и среди обломков, как на корабле, потерпевшем крушенье о скалы, они продолжали сотрясаться вместе, потные, соленые, горячие, красные — у Лурда была вся красная спина от труда любви и от пальцев и ногтей Мадлен, вцеплявшейся в него не хуже пумы, терзающей добычу, у Мадлен щеки пылали, как красные лампы, как два красных фонаря — что ж, бордельная девка, вот она, твоя жизнь! Ты поймала ее! Ты вырвала ее из когтей гибели! Ты отвоевала ее! Оторвала в честном бою! Бери! Владей! Торжествуй!

Лурд откинулся, вытянувшись в диких судорогах. Крепко обнял Мадлен. Затих.

Он лежал на ней еще долго, долго.

Они лежали и молчали.

Им нечего было сказать друг другу.

Настало время, когда он вырвался из ее рук. Встал с кровати. Оделся. Мрачно оглянулся на раскинувшееся поперек кровати стройное сияющее тело, миг — или век — назад бывшее под ним. Она снова победила. Она оказалась сильнее опять.

Он засунул руку в карман. Револьвера там не было.

Мадлен, лежа на изорванных подушках, вся в перьях и поту, прикрывала рукой черную смертоносную игрушку.

— Я не отдам тебе оружие, Лурд. Чтобы ты не убил себя. Я хочу, чтобы ты жил.

Он помрачнел еще больше и склонил выцветающую, лысеющую голову.

— Я буду жить, Мадлен. И ты будешь жить. Я ничего тебе не обещаю. Я сейчас уйду. Мне стыдно. Мне плохо. Отдай мне револьвер.

Она, глядя ему в глаза, привстала на постели и протянула ему револьвер на вытянутой руке, как мать протягивает ребенку яблоко.

В дверь постучали.

— Это за мной, — сказала Мадлен беспечно. — Барон. У меня все собрано. Сумка… вот она. Снимок ты сделал. Забирай свои манатки. Если сможешь…

Он запихивал скарб в чехлы и баулы.

—.. не попадайся на моем пути, пожалуйста.

Она обернулась и громко крикнула через дверь:

— Барон!.. Обождите минуту, я оденусь!.. У меня был последний гость в Доме!.. Я хотела справить праздник отъезда как следует!.. По всем правилам!..

Голос за дверью вежливо произнес:

— Что вы, что вы!.. Не спешите. Авто ждет. У нас много времени. Мы успеем заехать на рю Делакруа…

Она вздрогнула всем телом.

—.. в магазин Андрэ и купить там для вас необходимые платья для светских приемов, раутов и ресторанов. И выбросьте ваши позолоченные туфлишки, Мадлен! Они тошнотворны! Это обувь уличной прошмантовки! Выкиньте их! Я прослежу за этим сам!

Лурд выпрямился и поглядел на Мадлен.

— Сеновал, Мадлен, — сказал он тихо. — Что бы с нами ни было, помни всегда сеновал. Кто это пришел за тобой? Твой новый хозяин?

Иди, Лурд, — сказала Мадлен тихо, закрывая грудь руками. Глаза ее наполнились предательскими слезами. — Иди. Это уже не твое дело. Живи. Дай мне слово, что…

— Не дам, — сказал он, повернулся и пошел к двери. — У меня нет слов. Они все кончились.

Он вышел, хлопнув дверью с размаху. Барон с удивлением проводил глазами расхристанного небритого, мрачного парня, в кожаной куртке, с котомками и чехлами, из которых высовывались деревянные штыри и коробки.

— Кто это, Мадлен? — удивленно спросил он, входя в комнату, в то время как Мадлен застегивала на шее рубиновый аграф, сбросив пошлую бархотку на подушку, едва успев судорожно напялить платье с блесткой серебряной нитью. Она в нем была похожа на серебряную статую из Версальского парка.

— Рядом с вами должен забить роскошный, радужный фонтан, — бросил Барон, оглядывая ее. — Диана-охотница. Кого вы подцепили на этот раз?.. Стоющий человек?.. Ни за что не поверю, что это был тот подзаборник, что выходил только что…

— А, — сказал Мадлен, вертясь перед зеркалом. — Это фотограф. Он сфотографировал меня на память для мадам. Он обещал прислать мне фото. Я куплю рамку и повешу его на стену в своем новом доме. Вы позволите?

— Я разрешу вам все, Мадлен, — улыбнулся Черкасофф. — С одним условием.

— Каким?

— Ни о чем меня не расспрашивать. Делать то, что я скажу, молча.

— Я не немая и не юродивая, чтобы вы могли заткнуть мне рот!

— Мы можем беседовать с вами на любые темы. О том, зачем, для чего я заставляю вас делать то или иное дело, — ни слова. Это табу.

Он подхватил сумку Мадлен, оцарапавшись ладонью об острую заклепку. Выругался. Вынес сумку в коридор. Наступало время ужина, девушки стекались в круглый зал, первые вечерние гости со сладострастными улыбками появлялись в дверных проемах, в нишах, в настежь, зазывно распахнутых будуарах.

— Вот и закончилась эта твоя жизнь, Мадлен, — сказала она себе задумчиво. Лоно, измученное сражением с Лурдом, ныло и болело. — До свиданья, девочки! Постарайтесь не возвращаться назад.

Барон накинул на нее манто.

— Вы не замерзнете? Погода зимняя. Правда, оттепель, и под ногами все плывет. Опирайтесь крепче на мою руку. Вы забыли надеть перчатки.

Она, как во сне, натянула перчатки — сначала одну, затем другую — на захолодавшие на сквозняке руки: прежде чем уйти из будуара навсегда, она открыла окно, створки отлетели в стороны, и зимний сырой, с моря, ветер ворвался в комнату, щекоча ноздри, шепча прямо в лицо о неведомых странах, о больших кораблях, о дальнем, долгом плавании, об опасностях и выстрелах, о поцелуях и объятиях, о зарослях буйных лесов, о сладких плодах, свешивающихся с ветвей. Путешествия. Она еще не напутешествовалась. Она еще не натанцевалась. Она еще не нацеловалась с тем, кого любит как жизнь. Кого любит больше жизни.

Во имя кого идет сейчас под руку с графом вон из Веселого Дома, спускается по лестнице, поддерживая тяжелый шлейф манто из голубых норок, озираясь — не выглянет ли чья мордочка из дверей будуара ее проводить, напутствовать добрым словом!.. — нет. Двери молчат. Хохот слышен из-за них. Звон бокалов, доверху налитых сладким и кислым вином.

— Барон, у меня мерзнут ноги!

— Не беда. Я это предусмотрел. Я купил для вас сапожки. Вот.