Джоан познакомилась со своими соседями сверху, тремя геями: Тони, Фредом и Элдоном. Они заметили, что девушка сильно тоскует после отъезда Барни. Как она потом рассказывала, соседи «устроили костюмированное шоу, нарядившись в фантастические платья и шляпы, и заставили меня немного посмеяться, хотя мне совсем не хотелось этого делать».

Другой их проект заключался в том, чтобы сделать хоть немного уютнее убогое жилище Джоан. Фред сшил шторы, а Элдон починил карнизы[974]. Постепенно в ее мастерской начали бывать нью-йоркские художники. В итоге она сама вскоре стала говорить, что мастерская ее превратилась из монашеской кельи в нечто «порой очень похожее на Центральный вокзал в Нью-Йорке». Но самое важное — Джоан писала.

Барни прислал ей мундштук, и она не выпускала его изо рта — разве что на время сна[975]. Впрочем, спала она немного. Долго пробыв в состоянии творческой засухи, она работала практически круглосуточно. В одном письме Джоан написала Барни, что простояла у мольберта два дня и две ночи подряд, поспав за это время всего три часа. «Да пошло оно все, я хочу работать, даже если это меня убивает; так что я теперь нездорова и невротична, и все такое, но мне на это глубоко наплевать». Далее она добавляет: «Такое впечатление, будто я отключила всю себя, кроме той части, которая пишет»[976].

Джоан считала, что в Париже она может многое «узнать о цвете» и что там она будет оторванной от жизни достаточно, чтобы работать свободно и успешно[977]. «Я окружена здесь только тем, чем всегда хотела быть окруженной, — плита, хлеб, вино и холсты, — у меня нет даже депрессии, я окончательно поняла, к чему я точно не принадлежу, и это все-все-все в этом мире, за исключением моей мастерской»[978]. Это было состояние, в котором Джоан смогла наконец сказать: «Я уверена в себе так, как никогда прежде»[979].

К сожалению, ее новый позитивный настрой совершенно не распространялся на то время, когда она не писала. В эти периоды у нее, по ее собственным словам, «сносило крышу», она поддавалась отчаянию и сожалела о том, что уехала из Нью-Йорка и от Барни[980]. Она называла это свое решение «странным и глупым [и] [эмоционально] слишком дорогостоящим»[981]. Барни слышал в письмах подруги мольбы о помощи, и, по счастливой случайности, ему опять понадобилось в Европу: показать свой фильм в Чехословакии. Барни вылетел в Париж, откуда они вдвоем с Джоан отправились в Прагу[982].

В окружении одетых во все черное крестьян и женщин с огромными корзинами в повязанных по-старушечьи платках Джоан и Барни погрузились на борт самолета «Эр Франс» и отправились в страну, о которой оба они знали только из газет[983]. Прошлой весной в результате серии сложных маневров коммунистическая партия захватила там власть, и возникло однопартийное государство, прочно закрепившееся на советской орбите.

Антиамериканские настроения в Чехословакии были чрезвычайно сильны даже среди умеренно настроенных граждан. Считалось, захватить власть коммунистам помогло карательное решение США о прекращении займа их разоренной войной стране. Понятно, что гостеприимного приема Барни и Джоан ждать не приходилось. И тем удивительнее оказалась реакция пограничника на паспортном контроле в аэропорту. Он спросил Барни о его фильме, а услышав, что автор везет ленту, расплылся в широкой улыбке: «Если бы вы знали, как мы вас ждем»[984].

В промерзшем автобусе Барни с Джоан под проливным дождем целый час тащились в заранее указанный им чехами отель. После диалога в аэропорту ожидали теплого приема, но швейцар заявил, что свободных номеров нет, а на питание требуются талоны, которых у них, ясное дело, тоже не было. У Барни было имя человека, который, как обещали, поможет им в любой ситуации. Его звали доктор Кафка. Но найти его самостоятельно не удалось, и никто из тех, к кому они обращались, о таком не слыхал.

Промокшие, замерзшие, уставшие, они наконец нашли человека с таким именем в министерстве информации, но он оказался не тем Кафкой. «Нашего маленького Кафку чрезвычайно позабавила эта ошибка», — вспоминал потом Барни.

Они брели по улицам мимо пустых витрин и почти таких же пустых магазинов, пока наконец не нашли свободный номер в «Гранд-отеле», предлагавшем теплый номер с горячей водой. На радостях путешественники решили, что их проблемы закончились. Но не тут-то было[985].

Утром их пробудил громкий стук в дверь и настойчивое приглашение на беседу, тему которой они не разобрали. Встретиться предстояло с профессором, о котором они никогда не слышали. Добрались до указанного кабинета, и мужчина в нем поинтересовался, что он может сделать для гостей. «Я был совершенно сбит с толку, — говорил Барни. — Я не знал, что сказать». Очевидно, этот человек имел в Праге немалую власть, но когда ему сказали, что Барни и Джоан интересуются этим городом, «он, прищурившись, заявил, что на самом деле не уполномочен что-либо им говорить».