Или я толком не запомнил его, поскольку старался не слишком разглядывать его физиономию?

Собственно, вот и все. Больше я уже ни о чем не думал. Все во мне заглохло, шарики перестали вертеться.

Только в ушах звенело, и чудился чей-то зазывный голос, очень далекий.

Так длилось несколько мгновений.

— Выходит, этот тоже здесь? — пробурчал я себе под нос. — Сам мог бы догадаться, — пытался я сохранить самообладание. И мне это явно удалось.

Я очень медленно вышел из зала.

Какое-то время потоптался внизу.

В саду было холодно, а я вышел без пальто, неудивительно, что меня знобило. Стояла ранняя весна, пора суровая: небосвод огромный, бескрайний, деревья темные, почти черные. И скованность холодом, когда ничто не шелохнется, и нигде ни малейшего знака, из которого можно бы сделать вывод, что за нашими делами откуда-то свыше приглядывают. Незыблемо твердо стояла ночь и равнодушно за деревьями подрагивала световая дымка — ночной венец города Лондона.

«До чего приятный город, — мысленно беседовал я с кем-то, явно желая этим сказать: — Ты всему свидетель, Господи. Научи, что мне делать теперь?»

Пожалуй, я обращал свои слова к старому голландцу, судовладельцу. В этот момент я очень любил его, немотивированной безудержной любовью. Или не только его, но вообще ветхую старость и смерть? Я пребывал в смятении. Незадачливый бунтарь, вот кто я был.

Никаких других чувств я не испытывал.

Но, словно кто-то стоит на страже и за всем следит… Мрак был беззвездный, и я то и дело вскидывал голову вверх. Видимо, полагался на кого-то, пусть, мол, делает со мной, что хочет.

И вправду.

— Франческо! — разнесся по саду чей-то голос. И я мигом ухватился за этого Франческо.

— Есть здесь какая-то студия? — спросил я у него по-итальянски, чему он очень обрадовался. Даже слегка коснулся моей руки.

Молодой паренек, он вышел покурить на свежем воздухе.

И через подполье дома, через кухню и коридоры мы стали пробираться к таинственной студии. Я захотел этого, потому как не имел ни малейшего желания возвращаться в зал. Кое-где очень удивлялись нашему появлению. После долгих трудов поварихам хотелось спать, они устало зевали.

— Добрый вечер, — поздоровался я, когда мы вошли.

— Доброе утро, — отвечали они с английской пунктуальностью, и я чувствовал за спиной их улыбки. Слов нет, я казался им чудаком: переодетый торговец льдом среди кухонных котлов.

Передо мной все время стояли глаза голландца.

— Насмотрелся я всякого, белого и черного и не стану врать, было кое-что интересное, только… хорошего понемногу. Что угодно вашей милости? — вопрошали меня эти глаза.

— Ничего мне не надобно, — отвечал я. — Просто пойду уладить кой-какие дела.

Какое-то время я топтался на лестнице. Иногда раздавались аплодисменты, но войти было неловко, потому что шла лекция.

— Что за лекция?

Но паренек и сам не знал.

— Какие-то танцевальные представления, — неуверенно сказал он.

— Какие могут быть здесь танцы, когда бал проходит внизу?

— Да, конечно, только это отдельная школа танцев или что-то в этом роде. — Незачем говорить, что я удивился пуще прежнего. — Может, «студия» это всего-навсего притон разврата? — была моя первая мысль. Хотя, как оказалось впоследствии, все было очень просто. Сестра хозяйки дома, обедневшая и утратившая влияние дама, держала здесь художественные курсы, пользуясь светскими связями мадам Пуленк. Только откуда знать об этом человеку, стоящему у входа перед закрытой дверью? Оттуда доносятся перешептывания, приглушенные голоса, аплодисменты… Я бы, например, не удивился, увидя, что там танцуют нагишом.

Но обнаженных там не было. Та же танцевальная группа, что выступала и в большом зале — совсем забыл упомянуть об этом выше, — в шлемах на голове, с легкими маленькими погремушками на обнаженных щиколотках эта небольшая группа благоговейно демонстрировала в перерывах восточные танцы. Повторяю — благоговейно, по всей видимости, в соответствии с проповедуемыми здесь учениями.

Словом, не было ничего особенного, ни внизу, ни вверху. Зато я нашел, что искал. Чего хотел и ради чего сюда явился. В первом ряду сидела моя жена.

Даже не в первом ряду, а в одном из кресел, поставленных сбоку, — просцениум называется. На голове у нее красовался обсыпанный рисовой пудрой парик, в руке лорнет. Эти предметы странно смотрелись на ней, я даже не сразу поверил, что это моя жена. «Уж не сон ли это?» — изумился я. (И поныне мне временами кажется, будто мне все это пригрезилось.)

Конечно же, это была она. Едва только я увидел, как ее острый язычок облизывает губы, и все сомнения отпали. Я медленно стал пробираться к ней вдоль стены и тут оказался свидетелем того, до какой степени способны расширяться эти глаза. В какой-то момент она поглядела в мою сторону и тотчас вскинула лорнет к глазам. И от увеличительных стекол они сделались ненатурально большими. А возможно, и от ужаса, когда наши взгляды встретились. Должно быть, она подумала: как похож на моего мужа. Не сомневаюсь, что сердце у нее екнуло. Но затем она взяла себя в руки.

(Кстати, лишь сейчас, когда я пишу эти строки, мне бросилась в глаза одна странность: почему она не спустилась в большой зал, почему отсиживалась наверху? Я убежден, что у нее были дурные предчувствия, ее взгляд не оставлял на этот счет никаких сомнений.)

И лишь придя в себя, она, вероятно, подумала: нет, все же это не он. Короче, она не узнала меня, это я понял сразу, увидев, как язычок ее снова пробегает по губам. Вся сцена поразительно напоминала какой-то дурной сон. В это мгновение погас свет, начался новый номер, и я выскользнул в боковую дверь, оставив все эти странности позади.

И все же покружил какое-то время по саду. И вновь мне почудился тот же призывный голос.

— Надо бы поставить банки, — сказал я себе на улице, — ведь это не что иное как прилив крови. — И перед глазами вновь поплыли призрачные зарисовки: залитая солнцем палуба, полный штиль, блаженное ничегонеделанье, и подлинная тишина… только изредка легкие шлепки то тут, то там, иногда топот ног… когда бывалые матросы под экваториальным солнцем ставили друг другу банки на палубе, в тени. В ту пору я еще был молодым.

— Мне причитается двадцать банок по случаю весны, — говаривали эти морские волки с медной серьгой в ухе. Кто знает, может, они были правы? Ведь держались они превосходно. И разве не мудрый это обычай — протыкать уши? Ведь неисповедима природа и непостижима суть человека.