Слова, запомнившиеся Николаю Мархоцкому, отнюдь не случайны. За свою жизнь в Московском государстве Марина так долго была предметом торга сначала в руках своего отца и посла Николая Олесницкого, затем гетмана князя Романа Ружинского и короля Сигизмунда III, что твердо решила не допускать в дальнейшем и намека на использование другими ее царского сана. Так она без колебаний покинула более всего благоволившего ей гетмана Яна Сапегу, когда тот вознамерился сделать ее снова пленницей, а не гостьей. Тот факт, что 15 (25) марта 1610 года Сапега появился в стане короля Сигизмунда III под Смоленском без своего взбунтовавшегося «товарищества», ушедшего на реку Угру, свидетельствует, между прочим, о действенности агитации Марины.

Уход из подмосковных «таборов» «царя» и «царицы» усугубил кризис в Тушине. Князь Роман Ружинский писал королю о настроениях своего воинства (кстати, в том же письме, в котором извещал его об уходе Марины в Калугу): «Здешнее войско сильно бунтует и если на положенный срок не получится известия, могущего удовлетворить рыцарство, то трудно будет удержать оное от дальнейшего беспорядка». Беспокоились и те бывшие русские сторонники «царя Дмитрия», которые переориентировались на короля и уже поспешили целовать ему крест. «Боярам, оставшимся с патриархом у нас, – писал гетман Роман Ружинский королю Сигизмунду III 17 (27) февраля 1610 года, – весьма не нравится, что они не получили ни одной грамоты от вашего королевского величества; желательно бы доставить им сие утешение, дабы удержать их при прежних замыслах». Извещал гетман и о разногласиях между царем Василием Шуйским и князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским, которые, по его сведениям, начали действовать «каждый сам по себе» [336].

Послы от тушинского войска отправились из-под Смоленска 19 февраля (1 марта). Помимо прочего они везли ставший уже бесполезным ответ короля Сигизмунда III относительно дальнейшей судьбы Марины Мнишек (его текст сохранил в своих записках Иосиф Будило): «Что касается жены прежнего Димитрия, убитого в Москве, а также прав, какие она имеет на принадлежность ей каких-либо частей Московского государства и какие утверждены боярами, то король с удовольствием готов оставить их в своей силе, когда придет время вести об этом речь при переговорах с московским народом, и если Бог даст, что король будет располагать теми делами; но не следует, чтобы поступки ее причиняли какой-либо вред делам его величества и Речи Посполитой». Другими словами, король Сигизмунд III не отрицал прав Марины Мнишек, но и не подтверждал их, откладывая решение до будущих времен, когда он должен был утвердиться в Московском государстве. Пока же Марину просили не мешать своими претензиями. Еще более презрительно высказался король в отношении даже неназванного по имени «того человека, который так легкомысленно пренебрег рыцарством и его верностию по отношению к нему и бежал». Как оказалось, «царь Дмитрий» в Калуге начал мстить своим бывшим сторонникам – «литве»: «Его величеству известно, что он кидается и на королевских людей без всякого повода с их стороны, губит рыцарство и собирается истребить его…» Однако король до поры до времени соглашался оставить его в покое, чтобы не раздражать тушинское воинство, все еще не оставившее надежды иметь в «царе Дмитрии» хотя бы свидетеля их заслуг в Московском государстве. Поэтому Сигизмунд III объявлял, что он «будет иметь внимание к его лицу и положению, если он будет держать себя спокойно, не будет портить дел его величества, не будет нападать на находящееся там войско и не будет отводить от короля московский народ» [337].

Получили королевский ответ и русские тушинцы. Служившие в Тушине бояре Михаил Глебович Салтыков-Морозов, Иван Михайлович Салтыков, князь Василий Михайлович Мосальский и думный дьяк Иван Тарасьевич Грамотен обсуждали с королем будущее устройство Московского государства. Они договорились, что Сигизмунд III согласится на то, чтобы «учинити великим господарем царем и великим князем» своего сына королевича Владислава. Судя по королевской грамоте, выданной послам 14 февраля 1610 года, при этом сразу же были забыты длившиеся десятилетиями споры о царском титуле.

О Марине Мнишек, как о далеком прошлом, вспоминал в своих речах на посольстве только боярин Иван Михайлович Салтыков. Его речь о предыстории соглашения с королем содержит законченную концепцию событий Смуты, происходивших от времени появления Лжедмитрия I до современной розни с царем Василием Шуйским: «А великому госъподарству Московъскому вместо царевича Дмитра Ивановича Углецкого на господарстве Московском царь бысть, зовомый Дмитрей, не святительским, а ни боярским обраньем, но простых людей советом и прелестью, понеж простым людем о нем не ведаючим, а чающим его быть прамого царевича Дмитра Ивановича Углецъкого, а духовным и светским станом боярским молъчашчеем страха ради и волънения мирского, и венъчан бысть царским веньцем и диядимою, по древънему господаръскому чину; жену же прият себе от Польского королевъства, Сенъдомирского воеводы Юрья Мнишка дочерь, Марыну Юрьевну, с которою с Полши на господаръское веселье людей великих и рыцерских не мало пришло. И потом з Московъскых бояр князь Василей Иванович Шуйский з своими братьями и советники, без совету бояр и въсее земли, воцарывшого Дмитреевым имянем убивает, а жену его и воеводу Сенъдомирского и иных Полского и Литовского народу людей, славных и рыцерских, велел побить, а других по темницах розослать; сам же трема деньми на высоту царствия никим же неизбраный восходит, и многих бояр и думных людей по городах розослал, и в темницех без вины заточил и крови безчисленъны пролия, и сего ради ненавидим его быть всеми людми» [338].

В пунктах, обсуждавшихся королем с посольством боярина Михаила Глебовича Салтыкова, о будущем Марины Мнишек ничего не говорилось, так как русской стороной легитимность царствования Дмитрия Ивановича уже не признавалась. В королевском ответе боярам ее имя также не было упомянуто ни разу – в отличие от посольства тушинского воинства, которому все же обещали подумать о выделении бывшей «царице» каких-либо княжеств в Московском государстве.

Теперь тушинское войско получило все ответы от короля. Все, кроме главного. Сигизмунд III уходил от решения вопроса об уплате «рыцарству» заслуженных им у «царя Дмитрия» денег. В противоположность королю, «царик» из Калуги раздавал щедрые обещания прибывшему к нему посольству тушинцев во главе с Янушем Тышкевичем. Последние вернулись под Москву в середине февраля 1610 года. Находясь в Калуге, «царь Дмитрий» заговорил по-другому, объявив изменниками тех, кто договаривался с королем, – а именно гетмана князя Романа Ружинского, боярина Михаила Салтыкова и других. Он предложил рыцарству «самому наказать виновных» и привести их с собою в Калугу. Сам же самозванец отказывался отвечать на любые требования короля Сигизмунда III, «потому что царь не вступает ни в какие владения короля; следует и королю то же делать». Хотя «царик» и впредь соглашался на главное условие остававшихся в Тушине наемников – «ничего не делать без ведома старшего из рыцарства», но с очень важной оговоркой. Речь могла идти только о делах, касающихся самого «рыцарства»; во внутренних же делах «царь Дмитрий» теперь следовал устоявшимся московским порядкам: «Те дела, которые касаются самого царя, царь в своем отечестве будет решать сам со своими боярами» [339]. Так с «царем Дмитрием Ивановичем» произошла очевидная метаморфоза. Из ручного «господарчика» он превратился в самодержца.