Перед нами стояла женщина, безумно, по-видимому, любящая этого закоренелого злодея, негодяя, бывшего сына титулярного советника. Каюсь: несмотря на то что и она – бывшая воровка, мне сделалось от души, искренне ее жаль. Сколько нежности и душевной теплоты вкладывала она в это слово: «Коля!» Вот она, душа русской женщины!..

Перед нами стояла женщина, безумно, по-видимому, любящая этого закоренелого злодея, негодяя, бывшего сына титулярного советника. Каюсь: несмотря на то что и она – бывшая воровка, мне сделалось от души, искренне ее жаль. Сколько нежности и душевной теплоты вкладывала она в это слово: «Коля!» Вот она, душа русской женщины!..

– Скажи, Михайлова, были у него деньги, видела ты их?

– Были… Но нельзя сказать, чтоб большие… где три, где два рубля платил он… Но деньгами не швырялся…

Отпустив Михайлову, я вечером позвал Жеребцова.

– Ну что? Узнали что-нибудь?

– Я сейчас производил обыск у Устиньи Михайловой. Буквально ничего подозрительного! Она показала, что Митрофанова видела у себя впервые, что ее сестра, арестованная Ксения, представила его ей как жениха, и так далее.

– Ну, а дальше где вы были?

– У Пелагеи Федоровой, квартирной хозяйки, у которой Михайлова сняла комнату. Муж ее сообщил, что на другой день по обнаружении убийства в Морском корпусе явился Митрофанов к своей любовнице, поселившейся у них, Михайловой, утром, часов в одиннадцать. Вскоре же ушел, а вернулся уже в новом пальто, костюме, хвалился своими обновками; потом они, Митрофанов и Михайлова, уехали, и с тех пор он, Федоров, больше их уже не видел.

– Вы говорите, Федоров? – спросил вошедший Виноградов. – Позвольте, это тоже наш знакомый: он судился один раз за кражу и находится в тесной дружбе с Митрофановым.

– Вы произвели обыск вещей Михайловой и квартирной хозяйки?

– Как же, ваше превосходительство. Среди массы мало подозрительных вещей я обратил внимание на жилетку, принадлежащую Митрофанову. На ней с правой стороны между первой и второй пуговицами ясно бросается в глаза небольшое, как бы кровяное пятно. Все вещи я распорядился доставить сюда.

Я отпустил всех и остался один. Теперь мне предстояло самое главное: допрос Митрофанова. Я знал, что это будет труднейший из допросов, труднейший потому, что личность этого преступника была далеко не заурядной.

Сын хотя и незначительного, но все же чиновника, он получил кое-какое образование, дополнив его верхушками разных знаний, схватывать которые он был великим мастером. Не сбейся он с пути, из него получился бы дельный, умный службист. Натура эта была, безусловно, богато одаренная, одна из тех русских «широких» натур, которые, благодаря своему размаху, с одинаковой легкостью, порывистостью могут сделаться и величайшими праведниками – «подвижниками», и величайшими злодеями, извергами естества. Все дело у таких людей – в одном психологическом моменте. Распалилась душа на добро – он рубашку с себя снимет и отдаст ее, по-евангельски, неимущему, распалилась душа на зло – нет того преступления, на которое не пошел бы этот человек. Никаких полумер, никогда – золотой середины.

И вот в тиши своего кабинета я принялся обдумывать план допроса. На чем его построить? На системе сбивания? Нет, таких «умниц», тонких и осторожных, этим не проймешь. На системе «обращения к голосу сердца»? И это, увы, мало подходяще: Митрофановы – субъекты не из породы сентиментальных сусликов. Они не любят, более того, они ненавидят и бесятся, когда им говорят о сердце, душе, раскаянии, духовном спасении, обновлении. И это вполне понятно и психологически объяснимо: дело в том, что все это – и сердце, и душа действительно были у них, но они оплевали, загрязнили свой духовный Сион и с тех пор не любят, чтобы бередили их старые, больные раны. Наконец, я остановился на одном плане.

Я позвонил и приказал вошедшему Жеребцову:

– Приведите Митрофанова!

Вошел Митрофанов. Но этот раз он предстал передо мной уже не женщиной атлетического роста, а высоким, широкоплечим мужчиной, одетым чисто, почти франтовато. Я пристально стал вглядываться в его лицо. Оно было очень красиво. Высокий лоб, выразительные, немного насмешливые черные глаза, прямой нос, очень чувственные, красные губы, пушистые темные усы и курчавая бородка.

Вошел Митрофанов. Но этот раз он предстал передо мной уже не женщиной атлетического роста, а высоким, широкоплечим мужчиной, одетым чисто, почти франтовато.

Странное дело: ни бурно проведенные годы, годы постоянного разгула с вином и «лихими бабенками», ни пребывание в тюрьме, ничто не наложило на его лицо отталкивающего, неприятного отпечатка. Оно было красиво, свежо и в настоящую минуту – до поразительности спокойно. «Немудрено, что такой молодчик сводит с ума женщин», – пронеслось у меня в голове.

Он вежливо поклонился. Я не сводил с него взора. Это, по-видимому, нисколько его не смущало, потому что он тоже стал глядеть, не изменив ни на йоту своей позы. «Да, гусь-то лапчатый», – опять пронеслось в голове.

– Ну, Митрофанов, – начал я после продолжительной паузы, – что и как мы будем с вами говорить?

– А право, не знаю, ваше превосходительство, это зависит от вас, – ответил он.

Я подметил в его глазах вдруг вспыхнувший огонек насмешки.

– Нет, Митрофанов, не от одного меня это зависит, а также и от вас.

– Как так? Не пойму.

– Очень просто. О чем говорить… Ну, разумеется, мы будем говорить об убийстве Сергеевой. Теперь другой вопрос: как говорить. Вот это-то и зависит от вас.

– А именно?

– Мы можем говорить и очень долго, и очень кратко. В первом случае вы отнимете и от себя, и от меня несколько часов сна, во втором случае все будет окончено в несколько минут.

Я рассмеялся. Улыбнулся и он.

– Что же вы выбираете?

– Конечно, последнее. Я очень устал. Всю эту ночь я не спал.

– Почему?

– С бабой путался.

– Отлично. Итак, в двух-трех словах расскажите: как вы убили Сергееву и ограбили несчастного титулярного советника Шнейферова? – быстро задал я ему вопрос.

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Это… это слишком уж скоропалительно даже и для вас, ваше превосходительство, – ответил он, улыбаясь концами губ.

– Да вы ведь сами стоите за быстроту допроса, Митрофанов?

– Совершенно верно, но из-за быстроты допроса принимать на себя убийство и ограбление, которых я не совершал, слишком уж великодушно будет с моей стороны.

– Вот что… Значит, вы не убивали? Не грабили? Ах, это скучно, Митрофанов.

– Покорнейше благодарю… Вам скучно, что я не убивал никого и не ограбил, и для того, чтобы вам было веселее, я должен убить Сергееву и ограбить ее хозяина Шнейферова?

– Мне скучно, Митрофанов, потому что я отлично знаю, что убили Сергееву вы и ограбили ее хозяина тоже вы,