– Странно, почему-то про это Москва молчит, ну да ладно.

Открывается дверь, и слышится знакомый голос:

– А что вы тут замышляете, товарищи командиры? – и в землянку входит Ильиных своей персоной. Радости, конечно, полные штаны, и даже выше штанов, аж до воротника, то есть петлиц гимнастерки.

– Арсений Никанорович, мы тут с комдивом посовещались и решили закатать тебя на гауптвахту, – продолжил после обнимансов Елисеев.

– За что? Это что за произвол и троцкизм чистой воды?

– А разве не вы меня ругали за то, что я принял участие в бою на станции? – поддерживаю Елисеева я. – А куда поперлись вы? Это все равно что главврач лезет брить пах страдающему от аппендицита в преддверии операции. Разве у главврача не другие функции?

– Точно, товарищ Ильиных, а может, вас вообще связать и как саботажника отправить в НКВД, пусть вас там немного воспитают? Нет, ну действительно, Никанорыч, ты чего, старый хрыч, в деревню полез? Это все равно что директор автобазы сам полез подтягивать болт в картере грузовика.

– Это все равно что начальник главка сам лично моет пол в коридорах своего главка, – даю подачу я.

– Это все равно что директор завода сам регулирует резец на станке, – отвечает Елисеев.

– Это все равно что председатель колхоза сам убирает навоз в коровнике, – парирую я.

– Это все равно что генерал сам чистит картошку для всей дивизии, – дает пас Каллистрат.

– Это все равно что заведующий райпо…

– Все, хватит, адали[273] сами так не делали ни разу? – не дает мне ответить на пас Елисеева Ильиных, и так круто матерится, причем, как говорится, вот вам флотский загиб и всех святителей, да долго, гениально и без повторов аж пятнадцать минут, могет Арсений, не ожидал…

– Достали, зарыл бы я вас на рассвете, но… правы, оба мне в дети годятся, но правы, сукины дети, чалдоны такие. Ладно, получил, но получил заслуженно, и хватит, паря. Любимов, Елисеев, прекращайте, осознал, каюсь. Лучше бы сгоношили[274] нападение на немцев, да поинтересней.

Лезем опять обниматься к Арсению. Он пытается отбиваться, но численный перевес обеспечивает нам победу. И тут Никанорыча спасает Маша.

– Товарищи командиры, вы ужинать будете? – спрашивает она, просовывая свое серьезное личико в дверь.

– Конечно, будем, – отвечаем хором мы.

– Тогда все трое на склад, там вам все приготовлено, и не отставать мне, а то не посмотрю на звания, должности и года, – борзеет Маня.

Во время ужина обсуждаем с Ильиных радиограмму и наши прикидки, секретарь обкома соглашается с нами и обещает подкинуть людей. Оказывается, у него в подполье есть и поляки (Беларусь же Западная, тут два года назад Польша была), и украинцы (а где их нет?), и даже прибалты, правда, последних всего двое. Окруженец сержант Будзикайтис и бежавший из плена лейтенант Кройманис, причем оба правоверные коммунисты. Ну и пришло время рассказать о том, как попал к немцам Арсений Никанорович и как вернулся обратно, ну, как освободили его.

– Как попал? Ну, не по путевке, точно. Ехал я из соседнего района, ну и припозднился, решили с ребятами заночевать у одинокого старика Тарасюка, и когда уже входили в хату, меня полицай узнал. Он раньше в городке нашем комсомольским секретарем мыловаренного заводика был. Видимо, решил выслужиться перед немцами, да и награду за мою голову немцы объявили, тысячу рейхсмарок, может, на это прельстился ублюдок Стацюра, зарыл бы я его на рассвете. Ну, а я его и не смулялся[275], и тот сразу закричал, ну этот перекрашенный, сбежались немцы и полицаи. Стали вязать, я только и успел шепнуть нашему человеку, чтобы он сообщил сюда.

– И что дальше, товарищ Ильиных? – интересуюсь я, Арсений Никанорович прихлебывает чай.

– А что дальше Стацюра, сучий потрох, сразу сказал, кто я и что я, немцы потащили в повет, а там группа из СД Минского, правда, эти по ваши души были. И запетяркали[276] меня в хату, да ребят и старика Тарасюка загребли до кучи. И с ранка, с утра, повезли в Минск, ордена получать, видимо, сильно я немчуре насолил. – И снова Никанорыч прихлебывает чай.

– Слышь, Арсений, хватит тянуть, рассказывай, что дальше было? – негодует Елисеев.

– Как что? Едем, конечно, немцы на лавках сидят, мы под их ногами лежим, связанные да искобененные[277], а эти регочут да нас скорбят[278]. Впереди ихний начальник едет, в корытомобиле, два мотоцикла да наш грузовик, ну не наш, немецкий, но мы в нем. Едем час, два, и тут пролетает самолет немецкий, ну летает и летает, думаю я, мало ли, тыл немецкий и самолет немецкий. Тут появляется еще один и прямо на нас снижается, фашисты чего-то орут, руками махают, а этот как даст прикурить, да изо всех стволов. Корытомобиль навернулся, сразу в кусты улетел, один мотоцикл решил сбежать, да далеко не ушел, быстро его с самолета уделали. Тут, конечно, и у меня сперло[279], думаю заберут меня сейчас в штаб Духонина. Второй просто остановился, оба немца-мотоциклиста спрыгнули с таратайки своей и в кусты, а оттуда пулемет, и немцы так на обочину и упали, зарыл бы я их на рассвете. – И опять Ильиных не спеша пьет чай, издевается, старый хрыч.

– Арсений Никанорович, так интересно же, ну не молчите, – практически прошу я.

– Вот вы инквизиторы, сучье семя, дайте старику чаю напиться, я ж, блин, с ночи ничего не ел и не пил. Чай, не у кумы в гостях шанежками баловался.

И я, и Елисеев вынужденно молчим, Арсений допивает чай и… и снова наливает полную жестяную кружку чая, сука.

– Так вот, те немцы, что нас охраняли, по команде своего унтера тоже попрыгали очереди из пулемета и автоматов. Немцы замолкли, а я скукурючился[280], чухаю[281], а на дорогу выходят ребятки, Димка Великов и другие, и сразу к нам, а тут недобитые швабы с корытомобиля зачали стрелять. Убили одного парня и ранили двоих, один вроде пулеметчик, южное такое лицо, это он мотоциклистов причесал. Корытомобиль, конечно, покрошили, нашли там три трупа и одного немного раненного, но живого суку-колбасника, зарыл бы я их на рассвете. И все.

– Как все? – негодует Елисеев.