До церкви минут пять. Мы с Ноджем молчим. Я смотрю в окно. На углу Шепердс-Буш-Грин стайка неопрятного вида молодых людей с нагеленными волосами, у каждого в руке по банке пива. На одном из парней майка с эмблемой «Рейнджерс». Заметив приближающееся такси, разукрашенное лентами и с наклейкой «КПР» на лобовом стекле, они начинают кричать, хлопать в ладоши и махать руками. Я машу в ответ, но в отличие от них делаю прощальный взмах.

Мы подъезжаем к церкви. Одинокая фигура на ступеньках: моя мама. Ей уже семьдесят, но так она будет выглядеть, наверное, и в девяносто. Ее седые волосы собраны в элегантный пучок, на платье какой-то желтый цветок. На голове большая бордовая шляпа.

Я вижу, как справа подходят родственники невесты — роскошно одетые женщины в маленьких черных платьях и туфлях за 300 фунтов. Мама на их фоне выглядит как несчастная домохозяйка из Шепердс-Буш, каковой она, впрочем, и является. Заметно, что она нервничает.

Но едва завидев меня, она вспыхивает от радости и гордости. Счастье, лучащееся из ее глаз, освещает всех вокруг, как фары «бимера». Ее обычная застенчивая извиняющаяся сущность сегодня куда-то исчезла, уступив место непонятному мне свечению. Я никогда не видел маму такой счастливой. Подхожу к ней, обнимаю и думаю про себя, как сильно я ее люблю и как хорошо, что она — простая домохозяйка из восточного пригорода, а не какая-нибудь гранд-дама. Отступив на шаг, она осматривает меня и произносит только одно слово:

— Фрэнки.

Но в этом слове все: рождение, детство, отрочество. В ее глазах слезы. Так мы стоим какое-то время. Потом она оглядывается по сторонам, как будто смутившись, и принимается возиться с камерой. Внутри у меня что-то раскрывается, и от полноты чувств я начинаю дико хохотать.

Подходят родственники невесты, я беру себя в руки и вежливо приветствую их:

— Как добрались?

Целую каждого в щеку, хотя мы еще не знакомы.

Они серьезные, сдержанные, элегантные. Элегантны даже их рукопожатия. В прежние времена это бы меня смутило.

Ожидая гостей, я прихожу к выводу, что все очень мило. Может быть, это действительно происходит со мной. Может быть, я даже сумею пройти через все это.

Постепенно они собираются, знакомые и незнакомые люди. Как будто прошлое проходит передо мной, но в новом своем качестве. Лица с фотографий на стене опять ожили, некоторые из них — годы спустя. И все они излучают доброту и искреннюю радость. Я поражен, я не верю своим глазам. Все они, парами или по одному, проходят мимо меня, жмут мне руку, обнимают, улыбаются, желают счастья. Нодж проводит их на отведенные им в храме места.

Наконец заходят последние гости. Налетает ветер, и я опасаюсь, как бы он не нарушил великолепия моей прически. Приглаживаю волосы подушечками пальцев. Потом закрываю ладонями лицо и с силой тру глаза, словно хочу проснуться. Когда я отнимаю руки от лица, передо мной стоит человек в дешевом, не по фигуре, синем костюме. Он такой уязвимый, потерянный и часто моргает.

— Колин!

Колин молчит, кивает головой, судорожно моргает и нервно дергает левый отворот пиджака.

— Я так рад, что… ты смог прийти.

Это звучит нелепо, официально, я напоминаю себе неуклюжего церемониймейстера. В голосе нет живых ноток. Не думал, что он придет, хотя приглашение послал. Мы не виделись с того дня в парке. Неожиданно Колин падает в мои объятия, и я крепко сжимаю его. Он почти тут же отстраняется, как будто его током ударило. Когда Колин, наконец, решается заговорить, голос его звучит неестественно, монотонно, твердо, словно он долго репетировал.

— Фрэнки, я очень рад за тебя. Поздравляю и надеюсь… надеюсь…

Он замолкает, как если бы забыл заранее выученный текст, и какое-то время, беззвучно шевеля губами, стоит передо мной. А потом едва слышно шепчет:

— Я принес тебе это. — И протягивает маленький, плохо упакованный сверток.

Колин, не переставая, вертит сверток в руках. Ярко раскрашенная бумага шуршит. Склеен он грубым скотчем.

— А что внутри?

— Подарок на свадьбу.

Я беру сверток. Он такой маленький, что его можно сложить и засунуть в карман.

— Спасибо, Колин.

— Да… Поздравляю.

Колин начинает тихонько пятиться, медленно, потом все быстрее, ступенька за ступенькой.

— Желаю счастья…

И с этими словами исчезает. Он идет не в церковь, а удаляется почти бегом по улице, сворачивает за угол и скрывается из виду.

Кто-то кладет мне руку на плечо, я поворачиваюсь и вижу Ноджа. Он выглядит торжественно и серьезно. Позади него викарий с профессиональной улыбкой посматривает на часы. Затем делает мне знак рукой. Внутри у меня что-то сжимается, я поворачиваюсь и иду к входу в церковь. Собственного веса я не чувствую, ощущение такое, будто я иду по воде.

Двигаясь по проходу, замечаю, что все поворачиваются и смотрят на меня. Мой взгляд задерживается на большом витраже, на котором изображены неизвестные мне святые, павшие ниц перед Иисусом. Боковым зрением вижу, что головы продолжают поворачиваться. Я — несомая ветром песчинка. Внутри меня что-то трепещет, как будто рядом с сердцем колышется листок.

Подхожу к алтарю, где уже стоит викарий в рясе. Переступаю с ноги на ногу, от чего ботинки издают едва уловимый скрип. Мы ждем. Сзади волнами накатывают покашливания и шепот. Потом низвергается свадебный марш, и паства начинает шуршать, как оберточный целлофан.

Невеста идет по проходу в чем-то невероятно, сияюще белом. Она сосредоточена и решительна. Я пытаюсь впитать ее облик, поглотить и усвоить его, но он каким-то чудесным образом ускользает. Это просто женщина в белом платье. С которой я едва знаком, с которой я провел времени меньше, чем с половиной собравшихся здесь людей. Она — загадка, тайна, лотерейный билет, вымысел. Она подплывает ко мне, я стою как вкопанный. Она уже за спиной, и я чувствую бусинки пота на лбу. Необратимость происходящего ударяет мне в голову. Викарий улыбается. Справа от меня истуканом стоит Нодж.

Викарий заговорил, начав обряд бракосочетания с потока избитых фраз, затасканность которых подчеркивает одновременно их принадлежность жизни и бестелесность.

— Дорогие мои, мы собрались здесь сегодня…

Дорогие мои. К кому он обращается? К нам? К пастве? Он что, любит паству? Это глупо. Или он имеет в виду, что они нам дорогие? Почему я об этом думаю? Это же просто обряд. Моя будущая жена смотрит на меня из-под вуали. Ее решительность испарилась, и я замечаю нечто, чего раньше не видел: робость, страх, окутавший ее туманом. Я замечаю, что она дрожит, и протягиваю руку, чтобы успокоить ее. Она дрожит, как от холода. На меня опускается какой-то мрак.

Сквозь этот мрак я различаю голос викария, он спрашивает, не знает ли кто-либо из присутствующих причину, по которой эта пара не может быть соединена браком, и, к своему изумлению, слышу, собственный голос: «Я знаю такую причину».