— Привет, Колин. Роскошно выглядишь. Ты что, выиграл в лотерею?

Колин по-прежнему молчит. Просто кивает головой. Я чувствую себя еще более неловко и пытаюсь завязать разговор.

— Чем занимаешься?

— Да всем понемногу.

Я сажусь на деревянную скамейку, Колин все стоит.

— Так, значит, ты не виделся ни с Тони, ни с Ноджем?

— Нет, я виделся только со своим старым приятелем.

Мне все труднее продолжать разговор. В Колине появилась какая-то неприступность, и это заставляет меня дергаться. Я замечаю, что кусок старой краски прилип к руке, начинаю его отдирать.

— Забавно получилось, правда?

— Что?

— Ну, тогда, на гольфе.

— Да, забавно.

Это становится невыносимым. Я уже начинаю жалеть о том, что позвонил ему.

— Как мама? Все в порядке?

— Да, в порядке.

— Хорошо.

— Отлично.

— Вот и замечательно.

— Хотя… Все не так уж хорошо.

— Нет?

— Нет.

Он смотрит на меня, прищурившись. Глаза запавшие. Выглядит гораздо старше своего возраста, но так он выглядит уже лет пять.

— На самом деле ее забрали.

— Куда забрали?

— В больницу.

— Почему?

— Потому что у нее появились странности.

— Но ведь она… уже давно… то есть…

— Нет, это посерьезней… чем раньше. Она, например, не могла вспомнить, кто она. Ни имя, ни фамилию.

— Ого!

— Начала ходить под себя, и все такое. И по большому тоже. И потом она стала буйной.

— Буйной?

— Она ударила человека из соцстраха. По лицу. Укусила почтальона за руку, когда он принес заказное письмо. Даже на меня пыталась наброситься. Со спицей в руках…

Он повернул правую руку. Прямо над локтем был виден свежий шрам, перетянутый швами в нескольких местах.

— Пришлось ее увезти.

— Я… это…

— Я теперь один в квартире.

У меня нет слов. Наступает долгая пауза. Я слышу звуки парка. В пруду дерутся утки. Дети на площадке кричат друг на друга. Удары мяча на теннисных кортах. Ветер у меня в ушах.

— Ты к ней ездишь?

— Иногда. Она просто сидит в кресле и смотрит в окно. Меня не узнает.

— Ей… она может поправиться?

— Нет. Она скоро умрет.

Он говорит это совершенно спокойно, как будто пиво в баре заказывает. Ровным, вежливым тоном. Я в легком шоке.

— Колин, мне очень жаль. Правда… почему ты мне не позвонил? Я не знал. Все это ужасно.

Колин качает головой.

— Все нормально, Фрэнки. У меня все хорошо. Это очень давняя история. Просто мне нужно было побыть одному, чтобы во всем разобраться. Я сейчас все вижу по-новому, яснее. Знаешь, я иногда думаю, что моя бедная, старая мама слишком на меня полагалась. Уверен в этом. Наверное, не надо было ее так жалеть. Или она не должна была знать, как я ее жалею. Ты понимаешь, что я имею в виду?

«Ё-мое, Кол», — думаю я про себя, а вслух говорю:

— Да, понимаю. Прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И все равно, старушку Оливию жалко. Это было… она страдала?

На секунду он грустнеет, а потом на его лице снова появляется маска непрошибаемого спокойствия.

— Да. Думаю, она сильно мучилась. И потом, она всего боится. Она страшно напугана. Я пытался объяснить ей, что бояться нечего. Но у нее в одно ухо вошло, в другое вышло.

Я киваю и складываю руки на груди. Мне хочется обнять Колина, прижать к себе, но что-то меня останавливает. То самое «что-то», которое заставляет нас прерывать неловкое молчание, конкурировать с другими, наказывать их, а не утешать. Мне особенно нечего сказать. Ветер ерошит грязные волосы на голове Колина, и от этого он кажется еще более странным. Аккуратный, тщательно начищенный значок «Рейнджерс» приколот к вороту грязной рубашки. Я замечаю рядом с ним еще один, чуть побольше, с буквами «ЧБСИ?».

— Что это значит?

— Ничего. Просто шутка.

— А-а-а… Смешно. Ты неплохо выглядишь, — соврал я.

— Да, у меня все хорошо. Лучше, чем когда-либо, как ни странно.

— Нет худа без…

— Именно.

Бродячая собака подбегает к нам, запрыгивает передними лапами Колину на колени: он всегда боялся собак, а эта довольно крупная, какая-то помесь овчарки. Но он наклоняется и гладит ее по голове:

— Хорошая, хорошая собака.

Я смотрю на часы. Уже опаздываю к священнику.

— Колин, мне нужно зайти в церковь. По поводу венчания.

— Угу.

— Может, зайдешь со мной?

— Давай.

Колин отрывается от собаки и направляется к выходу из парка. Я иду за ним. Он шагает медленно, уверенно. Прямо на ходу вдруг начинает говорить, тихо и монотонно, как будто его загипнотизировали. На меня он при этом не смотрит.

— Фрэнки, ты всегда был моим другом. Я знаю, что у тебя на этот счет сомнения, но это так. Конечно, ты был сильнее, успешнее, и все такое. И мне непросто было смириться с собственной никчемностью. Это бывало унизительно. Это похоже на… наркотическую зависимость. Что-то, что ты ненавидишь… но от чего не можешь избавиться.

Он останавливается, смотрит на меня. Я тоже останавливаюсь.

— Ты не виноват, Фрэнки. Хотя, вероятно, что-то тебе это давало. Чувство превосходства? Наверное. Не думаю, что ты относишься ко мне как к другу. Скорее как к ученику? Или к любимому щенку? Да, щеночек Колин, верный, преданный пес. Гав-гав!

Он лает и смеется одновременно. Я пытаюсь сказать что-то, но он жестом пресекает меня. И срывается с места, я за ним, на полшага сзади. Голос нейтральный, без выражения.

— Теперь это уже неважно. Неважно, согласен ты или нет. Теперь все изменилось. С тех пор, как они забрали маму, я начал смотреть на вещи по-другому. А до этого была игра в гольф. Так странно: все друзья исчезают в одночасье. Было такое ощущение, что все это время я носил темные очки и видел только контуры предметов. А потом, когда забрали маму и все вы исчезли, очки сняли. И я увидел, что ты всегда смотрел на меня сверху вниз. Считал, что ты лучше, чем я. Жалел меня… презирал, что ли.

— Ерунда какая-то. Что ты несешь?

— Ты не волнуйся, я не обижаюсь, — радостно перебивает он. — Правда, все нормально. Нам сюда?

Мы стоим на пороге большой англиканской церкви, примыкающей к парку. На двери табличка «Церковь Всех Святых». Над ней — зелено-голубая мозаика с золотом, с голубем и, надо думать, святыми. Дверь приоткрыта, Колин заходит внутрь. Над входом зависли два ангелочка, того и гляди, оторвутся от деревянной панели.