Она посмотрела на толмача как-то странно. Наверно, не поверила.

Да толмач и сам себе не очень верил.

Вопрос: Кто там?

Ответ: Есть такая притча: идет усталый путник — русло для любви, термос для крови, пешеход для задачника, судьба для муравья, тень для дороги. Видит хижину. Что-то вроде домика Ниф-Нифа. Камыш, ветки орешника, коряги, напоминающие линии на ладони: у тебя, ручей, будет трое детей, и жизнь долгая-долгая, а у тебя, овраг, будет две жены, и у обеих родинка на правом плече. Соломенную крышу закат присыпал кирпичной пылью. Окна из чего-то прозрачного с перепонками, как ни вглядывайся, ничего не видно, будто кто-то склеивал языком стрекозьи крылья. Давно не крашенное крыльцо, ступеньки дышат с сипом: наступишь — выдох, поднимешь ногу — вдох. Постучал — тихо, никто не откликается. На яблоньках в сетках от апельсинов висят булыжники — чтобы росли вширь. Гроздья белой сирени после дождей покрылись ржавчиной. У березы под умывальником трава густо заляпана зубной пастой. Старый кирпич у флоксов. Подумал — вдруг там ключ? Подковырнул его, а там сороконожка. Снова постучал — уже погромче. Из-за двери шарканье, приглушенный кашель, скрип половиц. Какой-то странный голос спрашивает: «Кто ты?». Путник отвечает: «Я». И слышит в ответ: «Здесь нет места для двоих». Путник стоит и смотрит, как бабочка, споткнувшись о воздух, села на подоконник, весь в струпьях старой краски, и смотрит на него своим павлиньим глазом, потом вдруг моргнула. Путник снова стучит и просится, чтобы его пустили, а голос опять задает тот же вопрос. И все повторяется. И так до тех пор, пока павлиний глаз не улетает, и на вопрос «Кто ты?» путник отвечает: «Ты». Тогда дверь открывается. Но ты все это знал и без меня.

Вопрос: Даже могу себе хорошо представить этот странный голос. Я слышу его каждый день. Это мой сосед бормочет что-то не переставая. Наверно, раньше, много лет назад, перед тем как стать мальчиком, он был веселой деревянной куклой Пиноккио. А потом злая фея сделала его человеком, оставив кукольный голос. И вот Пиноккио прожил жизнь и состарился, каждый час забывчиво ходит в несвежих кальсонах, пугая людей, к почтовым ящикам, они у нас во дворе, а по ночам подметает метелкой нашу дорожку, на которую сыплются сосновые иголки и шишки. Мы живем в крепком доме, вроде домика Наф-Нафа, но только в нем много однокомнатных квартирок, в которые не залезет ни один волк. А старички и старушки, которые в них живут, потихоньку превращаются в куколок. И потом, по ночам, прогрызают коконы и улетают под шелест метелки и бормотание старого Пиноккио в кальсонах. А сосновые иголки все падают и падают. Про путника только ленивый не слагает притчу, но все это чушь.

Ответ: Почему?

Вопрос: Потому что сено и солома, тик и так, краска и холст, подошва и путь, зеркало и комната, метр и секунда, утес и тучка, сутулый пиджак и прокуренная юбка, струна, которая дрожит, и воздух, который рождает звук.

Ответ: Хорошо, ты — пишущий пестик, я — говорящая тычинка. Можно начинать.

Вопрос: Как дела?

Ответ: Все хорошо.

Вопрос: Так не бывает.

Ответ: Ну и что?

Вопрос: Что нового?

Ответ: Ты же смотришь новости!

Вопрос: Скажешь тоже — новости! Последние известия! Тебе даже в голову не придет, какие тут новости! Включишь одну программу — там светская хроника: Лисикл, торговец скотом, человек ничтожный сам по себе и низкого происхождения, стал первым человеком в Афинах, потому что живет с Аспасией после смерти Перикла. Переключишь на другую — там Дионисий идет по Монмартру и несет свою отрубленную голову на вытянутых руках, с нее капает. По третьей римляне полгода уже осаждают Иерусалим. По четвертой какой-то дядя заявляет, что он новый врач детского сада и пришел проверять у всех детей в этом дворе, нет ли прыщей на попке, и надо теперь пойти с ним в поликлинику.

Ответ: Какие же это новости, если я рассказывала про того дядю в нашем дворе столько лет назад!

Вопрос: Ты же знаешь: новости — это то, что осталось на всю жизнь и росло, как вырезанное на коре слово растет вместе с деревом.

Ответ: Но все это на самом деле так неважно.

Вопрос: Как же неважно, когда все это в тебе и ты из этого состоишь. Один раз ты нашла у мамы под подушкой презерватив, набитый скрюченными тряпками. Она была на кухне, готовила завтрак. Сперва ты хотела спросить ее, что это — но вдруг испугалась и так и не спросила.

Ответ: Помню, но все это и вправду неважно.

Вопрос: А что важно? Как ты играла в сказку про трех сестер — одноглазку, двуглазку и трехглазку, и рисовала себе третий глаз на лбу?

Ответ: Да.

Вопрос: А еще?

Ответ: Врач прописал мне соленые обтирания по утрам. Мне это, конечно, не нравилось, а мама каждое утро разводила морскую соль и обтирала меня губкой. Как-то в школе я поссорилась на перемене с девочками, уже не помню из-за чего, сидела на уроке и была такой несчастной, одинокой, никому не нужной. И тут лизнула руку и почувствовала соль на коже. Меня пронзило какое-то странное ощущение. Значит, на свете есть люди, которым нужны вот эти мои соленые обтирания? То есть даже не эти обтирания, а нужна я. Но это я сейчас уже что-то додумываю, а тогда просто лизнула кожу и почувствовала соль и любовь.

Вопрос: Вот и расскажи, как к матери ходили любовники, и ты должна была делать на кухне уроки, а мать выбегала в халате, под которым ничего не было, и пулей в ванну.

Ответ: Один, дядя Слава, был смешной, мама его очень любила. Да она всех любила. А на юг отдыхать ездить не хотела, говорила, что невозможно заводить короткие курортные романы — привязываешься. Дядя Слава всегда говорил странные вещи. Например, сидим за столом, едим, а я не хочу. Мама мне: «Чего кочевряжишься, ешь!». А я не ела. И тогда дядя Слава меня защищал: «Тань, да отстань ты от нее, человек — это ведь не кишечная трубка!». А то вдруг прямо за едой начинал маму просвещать, как устроен мир: «Мы, мужчины, — говорил он, — рабы гормонов, которые впрыскиваются в кровь, бьют по мозгам — ничего сделать невозможно — нас используют! Бог загребает жар нашими телами! А почему в женском инстинкте заложено заботиться о мужчине, как о ребенке? Да потому, что сотни тысяч лет, то есть всегда, люди жили в групповом браке, и любовники-мужчины — это ее повзрослевшие дети. Любовник для женщины всегда и ее ребенок!». И подмигивал мне: «Мотай на ус!». Мама его очень любила. Он был женат и приходил к маме раз в неделю, по пятницам. Мама его ждала, готовила что-нибудь вкусное, накрашивалась. Она разрешала мне иногда красить ей ногти ярким красным лаком. Говорила, что пальцы должны быть, как церковные свечи, бледные и тонкие, а ногти — как огоньки. Я любила забраться к ней в постель, там уютно свернуться, прижаться к ней и болтать о чем-нибудь перед сном. Или она мне что-то читала. Даже потом, когда я уже подросла. Тогда она мне читала уже не детское, а что-то свое, что обычно лежало у нее на ночном столике — какие-то романы или гороскопы. Помню, как в гороскопе она вычитала, что они с дядей Славой друг другу просто противопоказаны, и очень расстроилась. Я ее утешаю: «Мамусик, но смотри, зато у тебя с Тельцом и Козерогом все может быть хорошо!». А она: «Не хочу никого другого, хочу только Льва — гриву ему расчесывать, ушки теребить». У нее над кроватью висела репродукция Гогена. Мама часто лежала и смотрела туда, она называла это «мое окошко». Как сейчас вижу те пальмы, смуглых полуголых девушек. Мама смеялась: «Вот перепояшусь лианой и убегу отсюда, от вашей зимы туда, в таитянский рай. Только лианы нигде не достать, одни сугробы кругом!».