Вопрос: Ты помнишь отца?

Ответ: Нет. Но мама мне много о нем рассказывала. Когда я должна была появиться, он сначала меня не хотел. Мама до этого несколько раз делала аборты. И на этот раз папа, узнав, что она забеременела, сказал, что никакого ребенка они себе сейчас позволить не могут. Они отложили деньги на аборт — это тогда дорого стоило, и у них денег было совсем мало. Но, наверно, я очень хотела жить, потому что папа вдруг взял эти деньги, разорвал и сказал: «Все, денег на аборт нет — будем рожать!». Мама его очень любила. Она хотела, чтобы у ребенка было его имя, и очень радовалась, что он Александр: родится мальчик, будет Сашей, родится девочка — тоже Саша. У нас с ней не было секретов, перед сном я прижималась к ней в постели, и мы все друг другу рассказывали. И я ей, и она мне — все-все, и хорошее и плохое. Она очень переживала, что в детстве из-за нее умерла ее младшая сестренка. Это было летом, на даче, когда маме было восемь лет. Родители ушли и оставили ее смотреть за сестрой, ее звали, как меня, Сашей. Ей было полтора года, и она спала, а потом проснулась и стала кричать. Мама ее пыталась успокоить, но ничего не получалось. Тут пошел дождь, и мама почему-то решила, что, если вынести Сашу на двор, то дождь ее успокоит. И вот она закуталась с сестренкой в старый отцовский плащ, сошла с крыльца и села с ней на ступеньку под кусты сирени. Гнулись ветки, шелестели деревья, булькали лужи, и Саша от шума дождя сразу притихла. Дождь был сильный, косой, а мама забыла закрыть окна, и на террасу налило воды. Она поднялась, чтобы отнести заснувшего ребенка в кроватку и закрыть окна на террасе, и стала подниматься по ступенькам крыльца, но запуталась в плаще, споткнулась, упала и ударила со всей силы Сашу головой о пол. Мама очень испугалась и не знала, что делать, побежала к соседям, те повезли ребенка в больницу, а она осталась ждать родителей. Потом те пришли и тоже поехали в больницу. Домой ребенка так и не привезли. Через несколько дней Саша умерла. Мама так переживала, что все ночи напролет плакала. И решила больше не жить, убить себя, сказала себе: как я могу жить, если Сашенька умерла из-за меня? И вот, когда все вернулись с похорон и сидели за столом на поминках, она пошла в сад и задумала утопиться в уборной, но посмотрела, что там черви — и испугалась. Я гладила маму по руке, не знала, что сказать, и говорила: «Мамочка, ну не плачь, вместо той девочки теперь у тебя есть я! Может быть, та девочка — я и есть! Я ведь тоже Саша!». И мы прижимались друг к другу и так засыпали — было так чудесно засыпать вдвоем.

Вопрос: Ты мне кого-то напоминаешь. Одну девушку, которую я знал много лет назад. Но неважно, ее больше нет. Один раз мы с ней поругались, даже не помню из-за чего, наговорили друг другу много больных слов, и она ушла, швырнув в меня книжкой. А потом через полчаса вернулась и тихо сказала: «Надень свитер наизнанку!». Я ничего не понял, только смотрю, что свитер на ней надет наизнанку. Я спрашиваю: «Почему?». «В детстве бабушка мне говорила, что если в лесу заблудишься, то нужно переодеть платье наизнанку, чтобы найти дорогу». Я надел свой свитер наизнанку, и действительно, вдруг все злое и жестокое, что накопилось между нами, куда-то исчезло, и мне захотелось так обнять ее, стиснуть, чтобы никогда больше из рук не выпускать.

Ответ: Что с ней стало?

Вопрос: Какая разница.

Ответ: Мне рассказывать дальше?

Вопрос: Как хочешь. Чего ты улыбаешься?

Ответ: Вспомнила что-то. Мне казалось, что все мои подруги красивые, а я — уродина. Я ужасно стеснялась своего тела — меня ошпарили кипятком в детстве на груди и на шее. Всегда куталась, чтобы никто не увидел. В бассейн, на пляж ходила в закрытом купальнике. А так хотелось быть, как все. И вот, помню, я решила закурить — все девчонки курят, а я нет. Подруга все предлагала, а я отказывалась. И тут один раз в сквере взяла предложенную сигарету, попыталась затянуться, поперхнулась. Мимо идет какая-то старуха, остановилась, стала на нас смотреть, качает головой. Потом как закричит на всю улицу: «Вот будете на том свете черту писку сосать!».

Вопрос: А где у тебя ошпаренная кожа? В каком месте?

Ответ: Не покажу.

Вопрос: Над изголовьем дивана была книжная полка. Она взяла какой-то альбом и стала листать. Вдруг говорит: «Почему у нее пупок?». Я не понимаю: «Какой пупок? У кого?». Она показывает мне разворот с Кранахом, там Адам и Ева, и у Евы, действительно, пупок. Я тогда это записал. У меня была толстая записная книжка, и мне казалось важным все записывать. И еще записал, как она отложила альбом — к себе на бедра, получилось, как мини-юбка.

Ответ: Жила и себя не замечала. Это детство. Потом вдруг осознаешь, что ты не просто есть сама по себе, а что ты должна нравиться. Вернее, не должна, а ужасно хочется. Нравиться всем кругом: мужчинам, женщинам, зеркалу, кошке, пассажирам в автобусе, облакам, воде из-под крана. Как будто на тебя наваливают неподъемный мешок и толкают — иди. А с таким грузом и двух шагов сделать невозможно. Я себя не любила. Себя, свое тело. Совершенно не выносила. Было отвратительно, что я вообще существую телесно. Было неприятно, что у меня есть грудь. Это же настоящее мучение — быть видимой каждый день! И ничего сделать невозможно! Прочитала в какой-то книжке, как героиня отрезала себе ресницы ножницами, после чего они отросли так, что можно было положить на них несколько спичек. Сделала то же самое, а отросшие ресницы оказались еще хуже прежних.

Вопрос: Еще помню, мы о чем-то говорили, и я сказал, что существование Бога невозможно доказать. А она возразила, что ничего подобного, очень даже просто. Я сказал: «Докажи!». Она помолчала и ответила, что для этого достаточно всего одной строчки. И прочитала строку из какого-то стихотворения, что птица — это нательный крестик Бога. «Разве нужны еще какие-то доказательства?» — и рассмеялась. Как сейчас вижу, как она остановилась — мы шли поздно вечером вдоль набережной — села на гранитный парапет и стала двигаться глубже, качаясь из стороны в сторону, делая шажки ягодицами.

Ответ: Мне казалось, что на мне, на моей телесной поверхности нарастает что-то не мое, чужое. Я сама по себе, а эта женщина, которой обрастаю, — сама по себе. Я все время краснела и не знала, что с этим делать. Кто-нибудь заговорит со мной — сразу будто парализована, испуганно смотрю, все время кажется, что с одеждой что-то не в порядке. Ни с того ни с сего молния бьет — вдруг колготки поехали? Чувствую себя, как голая, не знаю, что сказать, только руки потеют. Плачу перед сном в мамину подушку, а она меня утешает: «Не будь хмурой дурой. Будь веселой!».

Вопрос: Некуда было приткнуться, и мы просто ходили часами по улицам. Помню, одна бабка у метро продавала вишни в запотевшей стеклянной банке. Мы купили и хотели куда-нибудь сесть, а все скамейки были после дождя мокрые, и мы дошли до пустой детской площадки с разломанными качелями. Я положил на борт песочницы свою сумку с учебниками и сел на нее, а она ко мне на колени. Мы стали есть вишни, они были спелые, и с них капал сок. Косточки мы сначала плевали в песок, покрытый от капель гусиной кожей, усеянный окурками, битым стеклом и пробками от пивных бутылок, стараясь попасть в оставленный каким-то ребенком песочный кулич, обтекший под дождем. А напротив стоял с незапамятных времен памятник погибшим — статуя солдата с отломанной рукой, в которой он, наверно, держал когда-то автомат — из культи торчала арматура. Погибший солдат смотрел белыми пустыми глазницами куда-то вверх, на мокрые кроны деревьев, с которых при порывах ветра начинало снова дождить. Оставшейся рукой он звал кого-то за собой, очевидно, нас, потому что никого больше в скверике не было, мол, пошли, ребята, залезем на те деревья, а оттуда до неба рукой подать! И тогда мы стали косточки не просто выплевывать, а сильно сжимать между пальцев так, что они, скользкие, выстреливали и летели прямо в солдата, оставляя на гипсе — или из чего он там был сделан — вишневые царапины. От сока и косточек мы все сами перемазались, и руки у нас были вишневые. Она стреляла метко, лучше, чем я, и один раз даже попала ему в глаз. На бельме вдруг появился вишневый зрачок, и получилось, что солдат косит одним глазом прямо на нас, мол, как же так, я за вас погиб, а вы в меня косточками! Мы расхохотались и пошли бродить по улицам дальше. А теперь, через столько лет, я знаю, что гипсовый безрукий солдат, глядя нам вслед, думал совсем другое: я погиб для чего-то важного и еще для себя, и если вы стреляли в этом пронизанном дождем и вашей любовью скверике в меня косточками, то пусть так и будет, может, это и есть часть того важного.