— Он перестал быть предсказуемым, — сказал Черчилль.

— Совершенно верно, — согласился премьер-министр. — Ранее достаточно было поставить на место одного зарвавшегося выскочку с континента, чтобы вернуть мир к относительному порядку и устоявшемуся ходу вещей. Теперь же… Европа раскололась на части, раскололась опасно и непредсказуемо. Австрийская и Российская империи прекратили существование, притом, боюсь, в случае с русскими можно говорить уже не о кризисе, а о закате. Что делать с Россией — пока не представляю, надо принимать под контроль эту территорию хаоса и анархии, но как? Восточная Европа и раньше не радовала миром и покоем, теперь это разворошенный муравейник во главе с польскими безумцами.

— Шакал Европы, — заметил Черчилль.

— Что? — не понял диктатор.

— Шакал Европы, — повторил председатель комитета. — Русской цепи, на которой сидело польское национальное самосознание, больше нет, и теперь поляки готовы отхватывать кусок у каждого, кто неосторожно подставит бок.

— Неплохое сравнение, — сказал Ллойд Джордж, слегка кивнув в знак одобрения. — А еще есть Франция, которая превратилась в военный лагерь. Это русским мы могли бы дать пару немецких марок, сопроводив пламенной речью о неоценимом вкладе в общее дело. Клемансо не согласится на символическое вознаграждение, с него станется просто разделить Германию на множество саксоний и бауншвейгов, вернув ее в восемнадцатый век. А еще американцы…

— Доминионы, — произнес Черчилль. — Проблемы будут с доминионами. Уже сейчас там втихомолку поговаривают о том, что мы, англичане, гнали на убой канадцев и австралийцев, прячась за их спинами. Эти разговоры и обиды не утихнут сами по себе.

— Да, увы, это так. Британия выиграла войну, но теперь нам предстоит выиграть мир, во славу Британии и его величества. Опасный, непредсказуемый и изменчивый послевоенный мир. В какой-то мере это будет не проще, чем сломить Германию и Вильгельма. Но…

Премьер испытующе взглянул на собеседника, словно предлагая тому закончить мысль.

— Но это будет после, — сказал Черчилль. — Сегодня мы насладимся триумфом, честным и заслуженным.

Они чокнулись, в воздухе повис мягкий, тающий звон стекла. Ллойд Джордж отпил глоток, наблюдая за коллегой сквозь полуприкрытые веки. Им предстояло многое обсудить и о многом договориться. Карьере Уинстона Черчилля суждено было рвануть вперед, словно уставшей лошади, которой дали отдых и показали хороший кнут. Следовало признать, из нынешнего поколения британских политиков ему мало равных.

Он стал бы достойным преемником.

И все же…

Сохраняя благостное выражение, диктатор не спеша прихлебывал бренди, согретый теплом руки, и вновь задавался вопросом: достоин ли Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль дальнейшего возвышения. Было что-то первобытное, яростно-неистовое в авантюризме Черчилля, в его умении выждать подходящий момент и поставить на карту все, не глядя назад и не сокрушаясь о возможных потерях. Ценные качества в мутной воде непредсказуемой послевоенной политики.

И тем не менее…

Ллойд Джордж лучше, чем кто бы то ни было, понимал, на каком тонком волоске висел исход «Последнего аргумента», сколько раз малая случайность могла качнуть маятник военной фортуны в противоположную сторону. Если бы немцы оказались чуть более сыты, чуть более организованны, чуть более устойчивы, все могло сложиться совершенно иначе. Потомки напишут сотни, тысячи томов о том, что исход конфликта оказался предрешен еще до его начала, что немцы были изначально обречены. Пусть пишут, это правильно — вера в незыблемость мироустройства и главенство Британии должна сохраниться. Но он, премьер-министр, знал, сколь тяжело досталась победа и как легко она могла ускользнуть из рук.

А осознал ли это начинающий ощутимо полнеть человек с лицом сердитого мопса и взглядом опытного шулера? Не случится ли так, что однажды Черчилль снова решит сыграть на будущее империи, поставив на кон все? И какие карты в следующий раз раздаст ему судьба?

* * *

Спина и ноги зудели мелким, противным зудом, который, казалось, пробирается в самую сердцевину костей. Мартин благословлял Бога за то, что у людей нет глаз на затылке, огнеметчик боялся даже представить, во что превратилась его спина и ноги до колен. Впрочем, следовало признать, что он очень дешево отделался. Не зря австралиец страдал в защитной душегубке, все-таки костюм сделал свое дело. Толстая, пропитанная огнеупорным составом кожа прогорела не сразу, на несколько секунд защитив хозяина от воспламенившейся горючки. Эти секунды, да еще героизм Шейна стали гранью, отделившей увечье от ужасной смерти.

На свое счастье, австралиец потерял сознание и провел самые тяжелые часы в беспамятстве. Он не видел и не чувствовал, как янки по мере сил очистил раны и неумело забинтовал их. Его коллега по взводу, получивший рану в живот, сошел с ума, обреченно созерцая свои кишки и прикидывая возможность скорой медицинской помощи. Жаль, потому что помощь действительно пришла, и весьма скоро.

Никто не верил, что немцы сдадутся, особенно после целого дня непрерывного боя такого адского накала, что даже обстрелянные ветераны могли перечесть подобные по пальцам одной руки. И все же невероятное случилось — под утро гунны выбросили белый флаг.

Они брели к вражеским позициям, точнее ковыляли, — худые, изможденные люди, доведенные до предела умственного и физического истощения. И при виде этого «марша мертвецов», как назвал его Шейн, опустились винтовки даже у самых яростных германофобов. А сам Мартин оказался в госпитале, прежде чем орда болезнетворных микробов населила его раны, убивая с надежностью пули, выпущенной в упор. О вреде микроорганизмов и специфических опасностях для ожоговых больных ему после рассказала симпатичная медсестра Красного Креста. Для самого же австралийца первые дни прошли в зыбком морфийном беспамятстве.

На седьмой день лечения Беннетт немного оправился, настолько, что врачи уже не опасались за жизнь. Только смертельно доставал зуд в подживающей плоти и скованность движений — приходилось лежать на специальной койке-станке под проволочным каркасом с электрическими лампочками, прогревающими раны. Но самым неприятным стало отправление естественных физиологических потребностей, учитывая, что Мартин был лежачим, а персонал госпиталя составляли главным образом молодые женщины из метрополии. Раненый настолько смущался и крепился, что поначалу врач даже испугался: не анурия[125]ли у пациента? Тщательная пальпация обнаружила переполненный пузырь, и врач-француз продемонстрировал неожиданно отменное знание английского в области редких и специфических идиом.

Так дни сменяли друг друга один за другим, похожие, как патроны в обойме. Бальзамические повязки, глицериновые пластыри, уколы, подкожные вливания физраствора — все по заданному кругу с постоянством восхода и захода солнца.