не так! – выкрикнула ткачиха и махнула рукой. – Какое там выздоровление! Она вся деревянная. И такая худая. И потом, деньги закончились, я не могу больше ни соков ей купить, ни сладостей. Она буквально спала с тела, девочка моя…

Пауль согласно кивал и дал понять ткачихе, что для него ее слова не пустое место. Затем добавил, что еще сегодня навестит Ханну в клинике и предоставит отцу отчет.

Ткачиха округлила глаза, результат своих жалоб она представляла иначе. Двадцать или хотя бы десять марок на руки. А уж как ими распорядиться – ее дело. И вот теперь господин Мельцер поедет в больницу с врачами разговаривать.

– Знаете, – осторожно начала она, – врачи – они стараются избавиться от Ханны. Хотят отправить ее домой. А кто там будет за ней ухаживать? Мне работать надо, мальчишки в школу ходят, а после обеда гулять убегают. Бабушка впала в детство, мы ее к кровати привязываем, иначе уйдет и потеряется.

– А муж?

Ткачиха скривилась и громко фыркнула. Нет, этот ничем не поможет. Его почти никогда нет. Да и к лучшему.

– Не беспокойтесь, госпожа Вебер. Я отвез Ханну в больницу, я же позабочусь о том, чтобы она поправилась.

Произнося свои заверения, Пауль держал ткачиху за руку и крепко тряс. Женщина была настолько огорошена тем, что такой важный господин касался ее руки, что позволяла себя тормошить, как тряпичную куклу. Перед тем как прийти сюда, она и рук не помыла, только быстро обтерла о робу машинное масло.

– Это… Вам спасибо большое, – заикалась она. – Что заботитесь о Ханне… Я только насчет двадцати марок…

– Я поговорю с отцом, дорогая госпожа Вебер. А теперь идите работать, обеденный перерыв закончен. Фрейлейн Хофман – стенографировать. И возьмите толстый блокнот, записывать придется много.

Генриетта Хофман с готовностью кинулась за блокнотом и карандашом, пока Людерс заправляла в пишущую машинку лист бумаги для написания делового письма. У нее были хорошие отношения с коллегой, но ее обижало, что господин Мельцер-младший всегда надиктовывал текст Генриетте Хофман. Разве она быстрее стенографировала? Не может такого быть. Или ему просто нос Хофман больше нравится?

За Гретой Вебер захлопнулась дверь – слава богу, назойливая особа наконец ушла.

– Это уж слишком, – проворчала Хофман, готовясь в соседней комнате стенографировать. – Господин директор слишком милосерден. Другой бы ее давно уволил.

Пауль на замечание секретаря не ответил. Вместо этого принялся надиктовывать варианты проектов, ответ на жалобу, идеи рекламных мероприятий, предложения по совместным проектам с Веной, Санкт-Петербургом и Южной Америкой. Пусть отец видит, что на фабрике он многому научился и в состоянии выдвинуть собственные идеи. Мыслить следовало глобально, только так можно делать крупный бизнес. Англия – конечно, дело хорошее, но следует торить дорожку и в Россию, и в Италию с Францией, да и по другую сторону Атлантики есть рынки сбыта. Но отец твердил о возможной войне. Русский царь усилил армию – и что с того? Германия увеличила военный флот, а англичане вообще строят самолеты, предназначенные для разведки с воздуха. Все пыжатся, стараются произвести друг на друга впечатление, но никто не осмелится напасть первым. И кроме того, монаршие семьи связаны родственными и брачными узами.

Спустя час Хофман пожаловалась, что у нее отваливается рука, и поинтересовалась, не хочет ли господин Мельцер выпить кофе.

– Мы закончили, фрейлейн Хофман. Стенографировать с вами – что брецели печь. Машинописный текст может подождать до завтра.

– Благодарю вас, господин Мельцер. С вами работать – всегда удовольствие.

Пауль на минутку заглянул к отцу, тот с мрачной миной сидел над письмом, которое в результате спихнул на сына. Пришло время показать, чему Пауль научился в университете. Речь шла об адвокатском письме, в нем конкурент обвинял Мельцера в том, что тот неправомерно использовал – читай: украл – узор с его ткани.

– У него ничего не выйдет, отец.

– Но раздражает. И стоит денег и усилий. Будто нам заняться нечем…

Отец показался Паулю дерганым и рассеянным. Это вызывало беспокойство. Ему было за шестьдесят, но в последние месяцы он заметно постарел. Борода поседела, под глазами образовались мягкие складки-полукружья.

– Я еще съезжу в больницу, взгляну на Ханну Вебер. Ее мать приходила.

Мельцер-старший кивнул, очевидно, обрадовавшись тому, что Пауль взял это на себя. Иоганн слышал ткачихину ругань даже в своем кабинете. Если бы не несчастный случай, он давно бы вышвырнул бабу на улицу. С его стороны было ошибкой несколько раз давать ей деньги…

Пауль ухмыльнулся и не стал напоминать отцу, что тот по собственной воле попал впросак. Он и так злился.

– Всё бабы, – проворчал Мельцер-старший. – Читал утром «Альгемайне»?[19] Суфражистки! Дикие фурии в женском обличье. Бесстыжий сброд. В Англии разбили окна в министерстве внутренних дел. Бросаются под конные экипажи, поджигают дома, купаются в реке в чем мать родила…

– Ух ты! – Пауля позабавил рассказ отца. – Кажется, тебя это и впрямь бесит. Дамы всего-то требуют для себя избирательного права, и я искренне недоумеваю, почему бы им не…

Директор Мельцер уставился на сына так, словно видел его впервые:

– Да понимаешь ли ты, что Европе конец, допусти женщин до избирательной урны! – гневно прикрикнул он на сына.

– Многие женщины умны и рациональны. Например, мама…

Тут сын загнал его в угол. – Иоганн вынужден был признать это. Против мамы он войной не пойдет. Но женщины вроде Алисии должны находить применение своим талантам в рамках домашнего хозяйства, на благо мужьям и семье. Чем Алисия, несомненно, и занимается. Однако же сложные дела в рейхстаге женщинам неподвластны, у них для этого – пардон – не хватает ума. Судьбы империи должны определять мужчины, так было и так будет всегда.

Пауль не стал спорить, хотя не по всем пунктам был согласен с отцом. Китти, кстати, очень поддерживала суфражисток, она вообще любила провоцировать окружающих странными идеями. Отец не поминал Китти вот уже несколько дней, но этот приступ гнева лишний раз доказывал, что беглая дочь занимала его мысли.

– Я через часок-другой вернусь, отец.

– Не разгуливай особо!

Пауль поехал на виллу, оставил машину перед дверью, пролетел мимо удивленной Эльзы и побежал наверх. В холле второго этажа столкнулся с экономкой – по обыкновению чопорной и аккуратной. На ее лице была усталая улыбка.

– Моя мать в красной гостиной, фрейлейн Шмальцлер?

– Ваша мать в постели. У нее сильная мигрень.

– Ах ты, господи! – воскликнул он и остановился. – Пожалуйста, передайте ей кое-что немного погодя.

– Разумеется…

Они оба усмехнулись. Фрейлейн Шмальцлер жила в доме, сколько Пауль себя помнил, уже тогда о его