в то же время не обратить внимания на то, что уж больно солидный промежуток времени разделяет момент окончания работы над рукописью и временем публикации…

Во-вторых, и сразу же, в-третьих. Если исходить из приведенного выше описания Зои Ивановны Воскресенской/Рыбкиной, то получается, что Фитин отправился на доклад к Сталину с каким-то объемистым документом — ведь она же описала момент возвращения Фитина так — «Фитин достаточно выразительно бросил сброшюрованный документ на журнальный столик Журавлеву». До этого во всех описаниях речь шла только о том, что Сталину докладывался якобы только один документ — «Сообщение из Берлина», составленное по агентурным сообщениям «Старшины» и «Корсиканца». А это всего лишь один лист. Сброшюровать же можно несколько листов, начиная как минимум с трех листов. Следовательно, получается, что Сталину докладывался какой-то аналитический документ как минимум на нескольких страницах, а не только одностраничное сообщение из Берлина. Да, собственно говоря, и из текста опубликованных мемуаров разведчицы вытекает, что это был какой-доклад (по словам Фитина), а по словам Зои Ивановны — то ли аналитическая записка, то ли обзор, однако ни название этого документа, ни тем более его содержание, если так оно и было на самом деле, — неизвестны и теперь уже никогда не установить. Как, впрочем, не понять и другого. В те времена во внешней разведке еще не возникла постоянная практика подготовки для Сталина аналитических сообщений. Не было такой практики даже эпизодически. Напротив, в то время Сталин требовал докладывать ему разведывательную информацию только в необработанном виде, естественным образом допускался лишь перевод на русский язык. Это ясно видно по всем ныне рассекреченным и опубликованным документам внешней разведки и контрразведки. Но в таком случае автоматически возникает вопрос — что за обзор, доклад (или аналитическая записка) был подготовлен в разведке для состоявшегося 17 июня 1941 г. визита Фитина к Сталину, а самое главное, зачем, если прекрасно знали, что в то время Иосиф Виссарионович требовал совсем иной формы подачи разведывательной информации. В то время нарушать установленные лично Сталиным правила никто не осмеливался, тем более руководящий состав Лубянки.

Некоторое недоумение, о котором было сказано выше, вызывает, вежливо говоря, и то обстоятельство, что не могла, ну никак не могла легендарная разведчица, сохранявшая абсолютную ясность ума и памяти до последних дней своей жизни, забыть тех правил 1941 года.

В-четвертых, не меньшее недоумение вызывает и другая часть описания возвращения Фитина на Лубянку: «Фитин достаточно выразительно бросил сброшюрованный документ на журнальный столик Журавлеву.

— Хозяину доложил. Иосиф Виссарионович ознакомился с вашим докладом и швырнул его мне. “Это блеф! — раздраженно сказал он. — Не поднимайте паники. Не занимайтесь ерундой. Идите-ка и получше разберитесь”».

Практически все, кто знал Павла Михайловича Фитина, безоговорочно подтверждают, что он был очень вежливым, очень выдержанным и тактичным руководителем, не позволявшим себе резкости в отношении подчиненных. А тут «достаточно выразительно бросил сброшюрованный документ на журнальный столик»?! Честно говоря, как-то не вяжется с его образом, сформированным на основе и личных воспоминаний старых чекистов-разведчиков, которые автор этих строк имел честь слушать еще на заре своей оперативной деятельности, и на базе мемуаров, о которых сейчас идет речь.

Но ладно бы только это. Тут ведь приведена также совсем иная реакция Сталина на доложенную руководителем разведки информацию, причем, судя по всему, не только и даже не столько в отношении сообщения из Берлина, сколько на тот самый то ли доклад, то ли обзор, то ли и вовсе какую-то аналитическую записку. И сама реакция Сталина текстуально достаточно серьезно отличается от того, что собственноручно указал в своих воспоминаниях Павел Михайлович Фитин. Там вердикт Сталина прозвучал как «Дезинформация! Можете быть свободны», а тут «Это блеф! — раздраженно сказал он. — Не поднимайте паники. Не занимайтесь ерундой. Идите-ка и получше разберитесь». Да к тому же еще и швырнул Фитину принесенный им для доклада Сталину некий сброшюрованный документ.

И в это тоже трудно поверить. О выдержке Сталина в любых обстоятельствах до сих пор ходят легенды. Да к тому же не было у него привычки швырять документы своим визитерам, даже если и документ ему не понравился, и визитер был не по душе. Ни в одних мемуарах не встречал ничего подобного о Сталине.

Короче говоря, странное это описание по ряду своих обозначенных выше параметров, потому и вызывает, вежливо говоря, некоторое недоумение.

Но, опять же, заметьте, что и в этом описании тоже нет даже тени глухого намека на какую бы то ни было письменную, тем более матерную резолюцию Сталина!

3. Несколько особняком в исследуемой истории стоят мемуары также покойного ныне широко известного аса советской разведки П.А. Судоплатова, лично курировавшего в статусе заместителя начальника разведки деятельность германского отделения. Речь идет о двух прижизненных изданиях его мемуаров — «Разведка и Кремль» (М., 1996) и «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы» (М., 1996). Но и его описание этой истории вызывает, по крайней мере и вежливо говоря, некоторое недоумение.

Во-первых, в опубликованных на русском языке только в 1994 г. мемуарах Судоплатову удалось ошибиться с датой документа, поскольку он указал 16 июня вместо фигурирующей на документе даты 17 июня 1941 г. (дата подтверждена публикациями ФСБ и СВР)?! Ладно, это можно списать за давностью лет.

Во-вторых, Судоплатов почему-то назвал представленный Сталину документ «докладом Меркулова». Между тем искусственно развязанный фальсификаторами сыр-бор крутится вокруг всего лишь одного документа — сообщения из Берлина, которое было подписано П.М. Фитиным. Меркулов же подписал только сопроводительное письмо. Разница очевидна, к тому же принципиальная, не знать и не понимать которую Судоплатов не мог, поскольку до конца жизни сохранял и ясную память, и здравый ум.

В-третьих, поразительно, но факт, что на стр. 139 мемуаров под названием «Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля» (М., 1996) Судоплатов глухо и вскользь упомянул о неких грубых пометках Сталина, а уже на стр. 140–141 той же самой книги — между прочим, всего-то на другой стороне страницы! — указал совершенно иное: «…Ясно помню последние предвоенные дни… 16 июня из Кремля вернулись Фитин и Меркулов, народный комиссар госбезопасности — оба чем-то встревоженные. Фитин тут же вызвал меня и Мельникова, своего заместителя по Дальнему Востоку, и сказал, что Хозяин (так между собой мы называли

Сталина) нашел его доклад противоречивым и приказал подготовить более убедительное заключение по всей разведывательной информации, касавшейся вопроса о возможном начале войны с Германией».

Но если ясно помнишь тот самый день, хотя на самом деле он откровенно перепутал даты, что, подчеркиваю, можно списать за давностью лет и не обращать внимания, то