на этом не закончилось. К сути отношения с отцом принадлежит амбивалентность. Не могла не проявиться с течением времени и враждебность к нему, подвигнувшая когда-то сыновей на убийство отца, вызывающего восхищение и одновременно страх. В пределах Моисеевой религии не было места для выражения смертельной ненависти к отцу, проявиться могла только мощная реакция на нее – сознание вины из-за этой враждебности, нечистая совесть людей, согрешивших и продолжающих грешить против бога. Сознание этой вины, беспрерывно поддерживаемое в активном состоянии пророками и ставшее вскоре интегрированной частью религиозной системы, имело и другую – поверхностную – мотивацию, ловко маскирующую свое реальное происхождение. Плохо жилось народу, надежды которого на благодать божью не хотели сбываться; нелегко было хранить превыше всего любимую иллюзию – быть избранным богом народом. Коли от такого счастья не собирались отказываться, то желанным оправданием бога служило чувство собственной греховности. Люди ничего лучшего, кроме наказания с его стороны, и не заслуживают, поскольку не соблюдали и не соблюдают его заповеди. А под действием потребности удовлетворить это ненасытное, проистекающее из слишком глубоких источников чувство людям приходилось дозволять этим заповедям становиться все строже, придирчивее и даже мучительнее. В новом опьянении моральной аскезой верующие налагали на себя все новые ограничения влечений и достигали при этом, по крайней мере, в теории и в виде поучений этических высот, остававшихся недоступными другим древним народам. В высоком уровне этого развития многие евреи усматривали вторую главную особенность и второе значительное достижение своей религии. Из наших рассуждений должно явствовать, как оно связано с первой – с идеей единственного бога. Однако эта этика не может отрицать своего происхождения из сознания вины в связи с враждебностью к богу. У этого чувства незавершенный и открытый характер навязчиво-невротического реактивного образования. Легко также догадаться, что оно служит тайным замыслам наказания.

Дальнейшее развитие выходит за пределы иудаизма. Все остальное, что возвернулось из трагической истории праотца, никак не связано с религией Моисея. Сознание вины в то время давно уже не ограничивалось еврейским народом. В виде смутного недовольства, предчувствия несчастья, причины которых никто не ведал, оно охватило все средиземноморские народы. Историография наших дней говорит о старении античной культуры, я же предполагаю, что оно уловило только окольные причины и побочные обстоятельства тогдашнего душевного недомогания народов. Прояснил гнетущую ситуацию выходец из среды евреев. Несмотря на повсеместные разыскания и предуготовления, им стал еврейский воин Савл из Тарса, который, будучи гражданином Рима, назывался Павлом. В его душе впервые прозвучало признание: «Мы так несчастливы, потому что убили бога-отца». И вполне понятно, что эту часть истины он мог уяснить только в виде маниакально оформленного радостного послания: «Мы избавлены от всякой вины, с тех пор как один из нас пожертвовал своей жизнью ради нашего спасения». Разумеется, в этой формулировке не упоминалось об убиении бога, но преступление, которое должна была искупить жертвенная смерть, могло быть только убийством. А посредником между мечтанием и исторической истиной стало заверение, что этой жертвой был бог-сын. С энергией, притекающей к ней из родника исторической правды, эта новая религия сокрушила все препятствия, место вдохновляющей избранности заняло теперь избавляющее от чувства вины искупление. Однако факт отцеубийства, вновь всплывший в памяти человечества, должен был преодолевать большее сопротивление, чем другие, определившие содержание монотеизма события, он должен был претерпеть и бóльшие искажения. Неназванное преступление было заменено предположением, собственно говоря, о призрачном первородном грехе.

Первородный грех и искупление путем жертвенной смерти стали основными столпами новой, основанной Павлом религии. Приходится оставить нерешенным вопрос, действительно ли в шайке братьев, восставших против отца, был предводитель или инициатор убийства, либо же этот образ был создан фантазией художника позднее для героизации собственной личности, а затем включен в традицию. После того как христианское учение вырвалось из рамок иудаизма, оно усвоило составные части из многих других источников, отказалось от некоторых черт чистого монотеизма, приспособило к себе детали ритуалов многих других средиземноморских народов. Все это выглядело так, словно месть египтян настигла наследников Эхнатона. Примечателен способ, каким новая религия разделалась с давней амбивалентностью в отношениях с отцом. Ее основным содержанием стало как раз примирение с богом-отцом, искупление совершенного с ним преступления. Другая же сторона эмоционального отношения проявила себя в том, что сын, взявший искупление на себя, сам встал рядом с богом-отцом, а по сути, занял его место. Возникнув из религии отца, христианство стало религией сына. Оно не избежало роковой участи и обязанности устранить отца.

Только часть еврейского народа приняла новое учение. Тех, кто воспротивился ему, еще и сегодня называют иудеями. Из-за такого разделения последние еще сильнее, чем раньше, обособились от других народов. Им пришлось выслушивать от новой религиозной общины, включившей в себя, помимо евреев, еще и египтян, греков, сирийцев, римлян и в конце концов даже германцев, упреки, что это евреи убили бога. В сокращенном виде он звучал бы так: «Вы не желаете признать, что убили бога, тогда как мы это признаем и потому очищены от этой вины». В таком случае легко понять, сколько истины скрыто в этом упреке. Предметом особого изучения стал бы вопрос, почему евреям оказалось невозможным соучаствовать в прогрессе, признав (при всех искажениях) соучастие в богоубийстве. Тем самым они как бы взяли на себя некоторую долю трагической вины и за это тяжело поплатились.

Наше исследование пролило, вероятно, некоторый свет на вопрос, как еврейский народ приобрел свойственные ему черты. Хуже выяснена проблема, как ему удалось сохранить свою индивидуальность вплоть до сегодняшнего дня. Однако неправомерно ни требовать, ни ожидать исчерпывающего ответа на подобную загадку. Некоторый вклад, о котором можно судить по упомянутым ранее ограничениям, – вот все, что мне удалось предложить.

Навязчивые действия и религиозные обряды

Конечно, я не первый, кто обратил внимание на сходство так называемых навязчивых действий невротиков с религиозными отправлениями, посредством которых верующий свидетельствует о своем благочестии. Слово «церемониал» означает для меня то, с помощью чего некоторые из этих действий приобрели устойчивую форму. Однако мне данное сходство не кажется чем-то поверхностным, так что на основе понимания возникновения невротического церемониала позволю себе отважиться на выводы по аналогии в отношении психических механизмов религиозной деятельности.

Люди, совершающие навязчивые действия или церемонии вместе с теми, кто страдает от навязчивых мыслей, навязчивых представлений, навязчивых побуждений и т. п., принадлежат к особой клинической группе, чью патологию принято называть «неврозом навязчивых состояний»[104]. Но не следует пытаться выводить своеобразие этого недуга из его наименования, поскольку, строго говоря, на так называемый «навязчивый характер» равные претензии предъявляют и другие болезненные проявления психики. Пока же вместо единого