существенные части такого протекания событий. И именно здесь авторитет родителей, по сути авторитет отца, никак не ограниченный, наделенный властью наказывать, побуждает ребенка сдерживать влечения, определяя, что ему позволено, а что запрещено. Позднее, когда общество и Сверх-Я заместили родителей, то, что ребенка называют «послушным» или «дурным», стало именоваться «добрым» или «злым», добродетельным или порочным, однако речь по-прежнему идет об одном и том же – об ограничении влечений под давлением заменившего отца, но и продолжившего его дело авторитета.

Эти воззрения станут еще глубже, если мы займемся изучением удивительного понятия «святость». Что, собственно говоря, нам видится «святым» в отличие от чего-то другого, тоже нами высокоценимого и признаваемого важным и очень значительным? С одной стороны, неоспорима связь святого с религиозным, которая настойчиво подчеркивается, дескать, все религиозное свято, именно оно – ядро святости. С другой стороны, нашему решению мешают многочисленные попытки отнести это свойство ко многому другому – к людям, к институциям, к занятиям, имеющим мало общего с религией. Эти усилия обслуживают вполне очевидные тенденции. Мы же намерены исходить из характера «запретного», очень прочно связанного со святым. Святое – это что-то, чего нельзя касаться. Запреты касаться святого очень сильно поддержаны эмоциями, но, собственно говоря, у них отсутствует какое-либо рациональное обоснование. Почему, скажем, инцест с дочерью или с сестрой должен считаться особо тяжелым и гораздо более гнусным преступлением, чем любой другой половой контакт? На вопрос о его обосновании, мы, конечно же, услышим: этому противятся все наши чувства. Но это означает всего лишь, что запрет считают само собой разумеющимся, и значит, его не нужно обосновывать.

Крайнюю слабость подобного объяснения совсем нетрудно доказать. То, что якобы оскорбляет наши самые святые чувства, было общепринятым обычаем в знатных семьях древних египтян и других древних народов, хотелось бы даже сказать, освященной нормой. Конечно, в лице своей сестры фараон, да и последующие их преемники, греческие Птолемеи, без колебаний подражая их примеру, обретает первую и самую знатную жену. Пока же напрашивается, напротив, точка зрения, что инцест – в данном случае между братом и сестрой – это привилегия, недоступная обычным смертным, но дозволенная представляющим богов властителям. Точно так же и мир греческих и германских легенд нисколько не чурался таких инцестуозных отношений. Можно предположить, что боязливое ожидание равной родовитости среди нашей высшей аристократии является все еще остатком этой старой привилегии, и констатировать, что из-за продолжающегося многие поколения близкородственного размножения в высших социальных кругах Европы она сегодня управляется членами только одной-двух фамилий.

Ссылка на существование инцеста у богов, царей и героев помогает покончить и с другой попыткой объяснения этого запрета – с позиций биологии свести боязнь инцеста к сомнительному знанию о вреде близкородственного размножения. Но как раз не гарантировано, что в подобном случае существует опасность уродства, не говоря уж о том, что первобытные люди не знали о ней и не реагировали на нее. Неуверенность в определении разрешенных и запретных степеней родства столь же мало свидетельствует в пользу принятия «естественного чувства» как первоосновы страха кровосмешения.

Наша конструкция предыстории подвигает нас к другому объяснению. Запрет экзогамии, чьим негативным проявлением является боязнь инцеста, заложен в волеизъявлении отца и продолжает эту волю после его устранения. Отсюда мощь его эмоционального напряжения и невозможность обосновать его рационально, а стало быть, и его святость. Мы твердо рассчитываем, что изучение всех других случаев священных заветов привело бы к такому же результату, как и в случае боязни инцеста, что первоначально святое – это не что иное, как продолженная воля отца. Тем самым свет проливается и на непонятную до сих пор амбивалентность слов, характеризующих понятие «святость». Это амбивалентность, владеющая отношением к отцу вообще. Sager означает не только «святой», «освященный», но и то, что можно перевести только как «проклятый», «гнусный» («auri sacra fames» – «проклятая жажда золота» – лат.). Однако воля отца относилась не только к тому, чего нельзя было касаться, что следовало глубоко почитать, но и того, что заставляло ужасаться, потому что требовало мучительного отказа от влечений. Когда мы узнаём, что Моисей «освятил» свой народ путем введения обычая обрезания, то понимаем глубокий смысл этого утверждения. Обрезание – это символическая замена кастрации, на которую некогда праотец обрекал сыновей, пользуясь неограниченностью своей власти, и тот, кто этот символ принимал, демонстрировал тем самым, что готов подчиняться воле отца, даже если тот обязывал его к самым мучительным жертвам.

Чтобы вернуться к этике, мы вправе в заключение сказать, что часть ее предписаний оправдана рационально посредством необходимости отделить права общества по отношению к индивиду, права индивида по отношению к обществу и права индивидов по отношению друг к другу. Однако то, что в этике кажется нам величественным, полным таинственности и самоочевидным, каким-то мистическим образом обязано этим своей связи с религией, своим происхождением из воли отца.

Д. Содержание истины в религии

Нам, людям обделенным верой, кажутся заслуживающими зависти те исследователи, которые убеждены в существовании высшего существа! Для этого великого духа в мире нет никаких проблем, потому что именно он создал все его объекты. Насколько всеобъемлющим, исчерпывающим и совершенным предстает учение верующих по сравнению с многотрудными, скучными и фрагментарными попытками объяснить предел того, на что мы способны! Божественный дух, сам по себе представляющий идеал этического совершенства, привил людям знание этого идеала одновременно со стремлением уподобить свою суть этому идеалу. Такие люди непосредственно чувствуют, что возвышенно и благородно, а что низменно и подло. Их восприятие жизни определено в соответствии с их дистанцией от этого идеала. Они ощущают глубокое удовлетворение, когда как бы в перигелии приближаются к нему, и испытывают тяжкое недовольство, если удаляются от него в афелии. Безоговорочно установить все это довольно легко. Мы можем только сожалеть, если конкретный жизненный опыт и наблюдения за миром делают для нас невозможным допустить существование такого высшего существа. Не будь в мире достаточно загадок, перед нами встала бы проблема понять, как другие люди смогли уверовать в божественное существо и откуда эта вера черпает свою невероятную, превосходящую «разум и науку» власть.

Мы вернемся назад к более скромной проблеме, занимающей нас до сих пор, и нашему намерению выяснить, откуда появился своеобразный характер еврейского народа, который, вполне вероятно, сделал возможным его сохранение до сего дня. Мы считаем, что его выковал человек по имени Моисей, даровав ему религию, которая настолько повысила его чувство собственного достоинства, что этот народ уверовал в свое превосходство над другими народами. В таком случае евреи сохранились благодаря тому, что держались подальше от других наций. При этом их мало беспокоило кровосмешение, поскольку объединял