Последующий текст вплоть до самого конца представляет собой почти не измененное повторение разработок первой части.

В 1912 г. в «Тотеме и табу» я попытался реконструировать древнюю ситуацию, от которой исходило такое воздействие. При этом я пользовался известными теоретическими идеями Ч. Дарвина, Аткинсона, но особенно Робертсона-Смита и соединил их с находками и толкованиями психоанализа. У Дарвина я позаимствовал гипотезу, что изначально люди жили в небольших ордах под деспотической властью старшего самца, присвоившего себе всех самок и наказывающего или устраняющего всех молодых самцов, включая и своих сыновей. У Аткинсона же я (в качестве продолжения описания этой орды) обратил внимание на идею, что эта патриархальная система потерпела крах в результате бунта сыновей против отца, взявших над ним верх и сообща съевших его. Присоединившись к теории тотема Робертсона-Смита, я предположил, что после всего этого место отца орды занял тотемический клан братьев. Ради возможности мирно существовать победители отказались от женщин, из-за которых они убили отца, и наложили на себя экзогамию. Власть отцов была порушена, семьи стали строиться согласно материнскому праву. Амбивалентная эмоциональная установка сыновей по отношению к отцу сохранялась в силе все последующее развитие. Место отца заняло конкретное животное в качестве тотема. Оно считалось родоначальником и духом-защитником, ему нельзя было причинять вред, его нельзя было убивать. Однако раз в год все сообщество мужчин собиралось на торжественное пиршество, во время которого обычно почитаемое животное разрывалось на куски и совместно поедалось. Никто не смел уклониться от этой трапезы, ставшей торжественным повторением отцеубийства, с которого и зачинаются социальный порядок, нравственные законы и религия. Сходство тотемической трапезы Робертсона-Смита с причащением христиан некоторые авторы подметили до меня.

Еще и сейчас я придерживаюсь этой конструкции. Мне не раз приходилось выслушивать упреки, почему в последующих изданиях книги я не изменил своего мнения, после того как современные этнологи единодушно отвергли соображения Робертсона-Смита и некоторые из них предложили иные, весьма отличающиеся от смитовской теории. Я обязан возразить: мне хорошо знакомы эти мнимые продвижения вперед, но я не убежден ни в достоверности этих нововведений, ни в ошибочности позиции Робертсона-Смита. Возражение – это еще не опровержение, новинка – не обязательно прогресс. Но прежде всего, я не этнолог, а психоаналитик и вправе выбирать из этнологической литературы то, что могу применить в психоаналитической работе. Труды гениального Робертсона-Смита предложили мне важные точки контакта с материалом психоанализа, да еще и подходы для его использования. С его оппонентами у меня ничего такого не сложилось.

З. Историческое развитие

В данном случае у меня нет возможности обстоятельно воспроизвести содержание «Тотема и табу», однако я обязан позаботиться о заполнении изрядного промежутка времени между предполагаемой глубокой древностью и победой монотеизма уже в исторические времена. После упрочения комплекса, состоящего из братского клана, материнского права, экзогамии и тотемизма наступил период развития, который можно назвать медленным «возвращением вытесненного». Термин «вытесненное» мы употребляем здесь не в его специфическом смысле. В виду имеется что-то уже произошедшее, исчезнувшее или преодоленное в жизни народа, которое мы рискуем приравнять к вытесненному в психике индивида. Поначалу мы не можем сказать, в какой психической форме это прошлое существовало во время своего погружения во тьму. Нам сложно перемещать понятия психологии отдельного человека в психологию масс, и я не верю, что мы чего-то добьемся, введя понятие «коллективное» бессознательное. Более того, его содержание в общем и целом коллективное и представляет собой достояние всех людей. А значит, в предварительном порядке мы поможем себе, использовав аналогию. Процессы, которые мы изучали в данном случае на примере народной жизни, очень сходны с процессами, известными нам из психопатологии, но не совсем. В конце концов мы решаемся предположить, что психические остатки тех древнейших времен стали наследственным достоянием, которое в каждом новом поколении требует только пробуждения, а не приобретения. При этом мы вспоминаем о примере явно «врожденной» символики, сложившейся в период становления языка, знакомого всем детям без какого-либо обучения и которая у всех народов практически одинакова, несмотря на различие языков. То, в чем нам еще не хватает уверенности, мы восполняем другими результатами психоаналитического исследования. Мы на опыте установили, что в ряде важных отношений наши дети реагируют не в соответствии с собственными переживаниями, а как бы инстинктивнообразно, подобно животным, что можно объяснить только филогенетическим наследием.

Возврат вытесненного происходит медленно, разумеется, не спонтанно, а под влиянием разного рода изменений в условиях жизни, которыми полна история человеческой культуры. Здесь я не могу предложить никакого обзора этих зависимостей, ни даже неполного, с пробелами, перечисления этапов подобного возвращения. Отец вновь становится главой семейства, далеко не столь необузданным, каким был отец праорды. Тотемное животное уступает место богу с помощью довольно заметных переходных ступеней. Сначала человекоподобный бог еще обладает головой животного, позднее любит превращаться в это конкретное животное, затем этот зверь становится для него священным и его любимым спутником, или же он убивает его и берет себе его имя. Между тотемным животным и богом вклинивается герой, часто это первый шаг к обоготворению. Похоже, идея высшего божества заявила о себе довольно рано, сначала в весьма расплывчатой форме и без вмешательства в повседневные проблемы людей. Вместе со сплочением племен и народов в более крупные единства боги тоже объединяются в семейства и организуются иерархически. Часто один из них возвышается до главенства над другими богами и людьми. Далее довольно неуверенно делается очередной шаг – почитается только один бог. И наконец, следует финал – вся власть предоставляется одному-единственному богу и не допускается существование рядом с ним никаких других богов. Лишь таким путем было воссоздано величие отца древнейшей орды, и тем самым возникает шанс восстановить связанные с этим эмоции.

Первое впечатление от встречи со столь долго отсутствовавшим и долгожданным отцом оказалось потрясающим и таким, как его описывает предание о даровании законов у горы Синай. Восхищение, благоговение и благодарность за выраженное им милосердие – Моисеева религия не знает ничего другого, кроме этих позитивных чувств по отношению к богу-отцу. Убежденность в его неодолимости, покорность его воле не могли не быть у беспомощного, запуганного отцом сына первобытной орды абсолютными. Более того, совершенно понятными они становятся только в результате их перемещения в первобытную или инфантильную среду. Детские эмоциональные побуждения совершенно по-другому сильны и неисчерпаемо глубоки по сравнению с чувствами взрослого. Только религиозный экстаз будет напоминать их. А стало быть, упоение покорностью богу – это самая первая реакция на возвращение великого отца.

Тем самым на все времена была задана направленность этой религии отца, хотя ее развитие