— Ох, Господи Иисусе, Фрэнки.

И просит меня подать ему руку, чтоб взобраться на телегу.

— Вот была бы тачка, — говорит он. — Я б мешки прямо к дому подвозил, но она стоит столько, сколько я за две недели получаю, разорение одно.

Но вот наконец телега пуста, выглядывает солнце, и даже лошадь понимает, что рабочий день окончен. Так здорово сидеть наверху и смотреть, как покачиваются бока и шея лошади, бредущей по Эннис-роуд, по мосту через Шаннон и по Док-роуд. Мистер Хэннон сообщает, что за развоз шестнадцати стофунтовых мешков угля и торфа уж точно пинта полагается, а за помощь — кружка лимонада. Еще он велит мне учиться в школе, а не повторять его судьбу — он вот доработался до того, что ноги гниют.

— Выучись, Фрэнки, — говорит он. — А потом уезжай из Лимерика и Ирландии куда подальше. Война когда-нибудь закончится, и ничто тогда не помешает уехать в Америку, Австралию или еще какую страну, где столько земли, что конца-краю ей не видно. Мир огромен, и в нем столько всего интересного! Если б не ноги, я бы давно перебрался в Англию и целое состояние сколотил бы, работая на заводе, как все ирландцы, вот хоть как отец твой, например. Хотя нет, он-то вас без гроша оставил. Вот уж не знаю, какой нормальный мужчина бросит жену и детей в голоде и холоде. Школа, Фрэнки, — вот что самое важное. И книги, книги читай. Выбирайся из Лимерика, пока ноги не сгнили и голова еще варит.

Лошадь, цокая копытами, подходит к угольному складу. Там мы ее кормим, поим и чистим щеткой. Мистер Хэннон приговаривает: «Славная моя старушка», а лошадь в ответ фыркает и тычется носом ему в грудь. Вот бы привести эту лошадку домой, она бы жила у нас внизу — сами-то мы все равно в «Италии» обитаем, но если я только покажусь с лошадью на пороге, мама раскричится, что еще только лошади ей в доме не хватало.

От Док-роуд улочки взбегают в гору, а мистеру Хэннону тяжко взбираться на пригорки на велосипеде, да еще со мной на раме, поэтому мы идем пешком. Ноги он сильно натрудил, так что мы еле доползаем до Генри-роуд. Мистер Хэннон то и дело останавливается и приваливается к велосипеду или садится где-нибудь на крылечко, сжимая трубку в зубах.

Я все жду, когда получу деньги за работу. Вот даст мне мистер Хэннон шиллинг или даже больше, тогда мама, наверное, разрешит пойти в «Лирик-синема», если я на сеанс не опоздаю. Мы подходим к «Саутс-пабу», и мистер Хэннон приглашает меня войти — он же, мол, обещал мне лимонаду?

В пабе сидит дядя Па Китинг, как обычно, весь черный. Рядом с ним — Билл Гэлвин. Он весь белый, шмыгает носом и большими глотками пьет свою черную пинту.

— Приветствую, — говорит мистер Хэннон.

Он садится по другую руку от Билла Гэлвина, и весь паб принимается хохотать.

— Боже ж ты мой! — восклицает бармен. — Вы только посмотрите: две угольные глыбы и снежный ком.

Все подходят поглазеть на двух угольно-черных мужиков и одного известково-белого. Кто-то даже кричит, чтоб послали за репортером в «Лимерик лидер», то-то уморительный снимок получится!

— А ты, Фрэнки, отчего черный? — спрашивает дядя Па. — В яму угольную провалился?

— Мистеру Хэннону помогал уголь развозить.

— Глаза у тебя просто жуть стали, Фрэнки. Желтые, будто кто две лунки в снегу пропи`сал.

— Это пыль угольная, дядя Па.

— Промой хорошенько, как домой придешь.

— Хорошо, дядя Па.

Мистер Хэннон угощает меня лимонадом, выдает мне шиллинг за работу и говорит, что ну вот теперь можно и домой, а помощник из меня вышел отличный, так что на следующей неделе он меня снова ждет.

По пути домой я оглядываю себя в витрине магазина — ну да, от угля весь черный, но я чувствую себя настоящим мужчиной. В кармане у меня целый шиллинг, и я только что распивал в пабе лимонад с двумя угольно-черными приятелями и одним известково-белым. Теперь никто не скажет, что я еще ребенок. Вот бы бросить школу и работать с мистером Хэнноном каждый день, а когда у него с ногами совсем плохо станет, он бы отдал мне свою телегу, я бы развозил уголь богачам всю оставшуюся жизнь, и маме не пришлось бы попрошайничать у дома священника.

Прохожие посматривают на меня с любопытством. Мальчишки и девчонки смеются и кричат:

— Вон трубочист идет! Сколько за работу берешь? Ты что, в угольную яму свалился? Или обгорел дочерна?

Вот глупые! Им невдомек, что я весь день тяжеленные мешки с углем и торфом развозил. Я теперь настоящий мужчина!

Мама спит в «Италии» с Альфи. Окно занавешено старым пальто. Я говорю ей, что заработал шиллинг.

— Молодец, — хвалит она меня. — Можешь пойти в «Лирик-синема». Заслужил. Возьми два пенса, а остальное положи на камин внизу — хлеб к чаю купим.

Тут пальто падает с окна, и мама видит меня при свете.

— Боже мой, — ахает она. — Только посмотри, что у тебя с глазами. Быстренько вниз, сейчас спущусь, промою.

Она греет воду в чайнике, промывает мне глаза борной кислотой и говорит, что нельзя в кино, пока с глазами получше не станет, а это Бог знает когда случится.

— Куда тебе еще уголь развозить с такими глазами. Совсем от пыли ослепнешь.

— Но мне так нужна эта работа. Я хочу шиллинг в дом приносить. Настоящим мужчиной быть.

— Ты и без шиллинга настоящий мужчина. Иди наверх, ложись и дай отдых глазам, а то совсем зрения лишишься.

Я не хочу терять работу. Трижды в день я промываю глаза борной кислотой. Шеймус тогда в больнице сказал, что его дядя вылечил себе глаза упражнением. Я моргаю по часу каждый день. Ничто так не укрепляет зрение, как моргание, говорил он.

Я моргаю и моргаю. Мэйлахи, испугавшись, бежит к маме, которая стоит на улице с миссис Хэннон.

— Мама, — кричит он. — С Фрэнки неладно, он там наверху моргает.

Мама взбегает по лестнице.

— Ты чего?

— Упражнение для глаз делаю.

— Какое еще упражнение?

— Моргаю.

— Какое же это упражнение?!

— Шеймус в больнице говорил, что моргать полезно. Его дядя моргал, и глаза у него зоркие были.

— Перестань дурить, — велит мама и возвращается на улицу к миссис Хэннон.

Я еще немножко моргаю, а потом промываю глаза борной кислотой.

Мне в окно слышно, как миссис Хэннон говорит маме:

— Сам бог послал Джону твоего малыша Фрэнки. Ноги-то он чем больше всего губил? Тем что с телеги слезал да обратно забирался.

Мама молчит, а это значит, что ей так жалко мистера Хэннона, что она разрешит мне снова ему помочь в четверг, когда работы больше всего. Я промываю глаза трижды в день и моргаю до боли в бровях. Я и на уроках моргаю, когда учитель не смотрит, и в классе меня теперь дразнят моргуном вдобавок к другим обидным прозвищам.