Вооруженный дежурный за обшарпанным столом у стены. Такой же крестьянин, как и мои конвоиры, только должностью выше. Об этом недвусмысленно говорит почти новый пиджак с красной повязкой на рукаве. Встает лениво. Стоя он не такой важный – на нем, по случаю жары, такие же мятые парусиновые шорты, как и на остальных «бойцах». Мысли его преисполнены солидности. Он думает, что вот какая у него новая жизнь – вчера он был безработным и жил на бесплатные талоны, а сегодня он сеньор cabo – капрал и может приказывать таким придуркам, как эти тупоголовые soldados da volta – солдаты революции. «Сволочь империалистическая», – говорит он мне как можно презрительнее. Я чувствую при этом, что значения произнесенного слова он не понимает. Просто так его научил говорить его первый командир революционной ячейки. Капрал отпирает массивную дверь. Меня толкают в темную арку. Короткий коридор с тусклым освещением, разбитый паркет, переполненный приемник мусоросборника. Революционный мусор. Свиньи и есть, думаю я, задерживая дыхание. Чего бы ни коснулась рука революционеров – оно тут же становится липким и вонючим. Истертая каменная лестница в подвал. Считаю этажи. На минус третьем – зарешеченная дверь под пыльным светильником. Крестьянин-боксер стучит ногой по обитой железом двери.

– Quem vai?[2]– слышится из-за решетки молодой голос.

– Говори по-человечески, деревня! – хрипло орет боксер. – Fale em imperial, idiot![3]

– Кто идет! – доносится в ответ с жутким акцентом.

– Пополнение тебе. Открывай.

– Пароль? – старательно выговаривает часовой.

– Сейчас дам по твоей тупой башке, вот и будет пароль, – обещает боксер.

После небольшой паузы раздается щелчок замка. Видимо, пароль оказался правильным. Один из конвоиров остается у входа. Технический этаж, судя по трубам и вентилям на одной из стен превращенный в застенок пополам с гауптвахтой, шибает в нос таким амбре, что задерживать дыхание становится бессмысленным – запросто откинешь копыта. Дышать ртом тоже идея так себе. Какая-то подвальная разновидность джунглевого гнуса клубится вокруг открытых участков кожи, норовя забраться во все щели. Ряд грубо сваренных решеток тянется до самого конца помещения. Часовой с тяжелым многозарядным дробовиком на плече – такой же зачуханный пацанчик, который дежурит у ворот, разве что постарше немного, мысли его тусклы и беспросветны, как и окружающее нас пространство, я не понимаю ни слова – он даже думает по-португальски, а я с детства не полиглот. Португальский я знаю на уровне «quanto este esta?» – сколько это стоит? – чтобы можно было спросить дорогу или купить пива в Латинских кварталах. Из-за решеток на нас равнодушно смотрят изможденные лица. Носы заострились на бледных щеках – чисто мертвецы, которые живут по инерции. Скоро и я таким буду. Если повезет. Останавливаемся у дальней стены. Надо же – одиночная камера. Какой почет! Что и говорить, приятно, когда тебя уважают.

Часовой звенит связкой с примитивными ключами, отпирает замок. Решетка распахивается с противным скрипом.

– Ваш номер, сеньор, – говорит мне боксер и толкает в спину.

– А это? – спрашиваю я, показывая скрученные руки.

– Обойдешься, собака, filho do jackal.

– Чего? Говори по-человечески, – передразниваю я его.

– Сын шакала. – Боксер хлопает решеткой так, что я едва успеваю отскочить. Пыль сыплется сверху.

– Твоему начальнику это не понравится, вот увидишь, – зачем-то вру я, сузив глаза со значительным выражением. Хотя вряд ли это движение заметно – синяки и отеки вокруг глаз такие, что я могу даже подмаргивать – никто и не заподозрит.

– Когда тебя будут пытать, собака имперская, я тоже приду, – говорит боксер.

Чувствую, как он накручивает свою злость. Как будто неуверен в чем-то. Ах вон оно что! Он недавно из тюрьмы, где сидел за драку, изъявил желание вступить в ряды революционной армии и потому был отпущен. Тут он пока никто и звать его никак. Вот и режется почище молодого лейтенанта.

– Я не тот, за кого себя выдаю, – говорю громко. – Развяжи руки, и я на тебя не пожалуюсь.

Сомнения громилы растут. Уж больно нагло себя этот имперец ведет. Вроде бы к смерти должен готовиться, а непохоже. Как тот шибздик, которого боксер отметелил на прошлой неделе в пивной. Тот что-то пытался сказать, типа «seguranca revolucionaria» – Революционная Безопасность, когда боксер выколачивал из него дух. Когда прибыла революционная полиция, выяснилось, что шибздик, которому боксер разбил физиономию за то, что тот облил его пивом, стукач местной СБ. Едва отмазался. Пришлось отдать ему все деньги, экспроприированные во время обысков у арестованных, и пообещать, что будет еженедельно докладывать о разговорах сослуживцев.

– Сегуранца революсионариа, – загадочно произношу подслушанную фразу.

– Ладно, встань спиной к решетке, – говорит громила неохотно. В его мозгах шевелится паническое: «Да что ж за гадство такое! Кому ни дашь по харе – кругом эта гребаная Безопасность!»

Разминаю затекшие руки. Кивком подзываю боксера.

– Не болтай смотри. После договорим, – говорю веско.

– Ясно, чего там, – совсем скисает громила.

Он напуган тем, что ему больше нечего мне дать. В загашнике остались пара золотых зубов, что он выдрал у врагов революции перед расстрелом. Вряд ли такая шишка, как я, этим удовлетворится.

– Эй, Марселинью! – окликаю его через прутья решетки.

Он подскакивает, словно от пинка. Оглядывается пугливо. «Точно шкура, – думает он, – даже имя мое знает».

– Не болтай, – еще раз напутствую я, – и кончай зубы у мертвецов дергать.

Громила уходит, опустив плечи, как на эшафот.

– Чего там? – спрашивает его напарник, впервые открывший рот.

– А… – Боксер досадливо машет рукой.

Двери за ними захлопываются.

Часовой, который по-имперски знает только свое имя – Родригу Рибейра да Сильва Тейшейра Мораис Фильо, видя уважительное отношение конвоира ко мне и не понявший из нашего разговора ни слова, осторожно садится на расшатанный табурет у входа. Ставит дробовик между колен. Погружается в свои невеселые мысли. Я аж вспотел, произнося про себя его имечко. Мои новые способности давно бы свели меня в гроб – мозги просто переклинило от нереальности происходящего, – но сейчас я воспринимаю свой неожиданный дар как спасительную соломинку. Уж больно мне не хочется висеть на страх другим на стене, держа в одной руке свои яйца, в другой – голову. Наверное, поэтому я не удивляюсь тому, насколько легко теперь влезаю в чужие котелки. Сажусь на ворох влажной соломы в углу. Вытягиваю ноги. Невесело оглядываюсь. В противоположном углу – кучи дерьма, покрытые плесенью. Типа гальюн. Справа – стена из монолитного бетона. Под потолком какие-то трубы. Перегородка между камерами – грубая кирпичная кладка. Слева – частокол прутьев из толстой ржавой арматуры. С одной из труб изредка капает, стена и пол под ней отсырели. Это тебе и вода, и душ. Что ж, дешево и функционально.