– Старались, по крайней мере, Генрих Григорьевич, – серьёзно ответил Наганов. – Цыгане – народ талантливый.

– Угу… Жаль, что таланты не те у них. Кстати, когда этот их «Ромэн» на гастроли выезжает? Твоя супруга тоже едет?

– Уже уехали. В Оренбург. Конечно же, и Нина тоже…

– Ну и прекрасно! Не будут путаться под ногами. И Нина Яковлевна твоя будет в безопасности. Великолепная женщина, между прочим, Наганов! Многие её лучше Ляли Чёрной считают! Что она только в тебе нашла?

– Сам до сих пор понять не могу, Генрих Григорьевич, – без улыбки ответил Наганов.

– Да?.. – Зампред усмехнулся. Вернулся за стол, задумался. Наганов ждал. Бабочка билась в потолок.

– В Оренбурге операций мы пока не планируем. Вот в Питере и в Киеве придётся: туда тоже целая куча этой голоты съехалась… А мысль ты хорошую подал, Наганов! Тех, кто в Москве живёт и работает, трогать незачем. У них же документы имеются? Справки о том, что работают?

– Разумеется.

– Значит, пишем так… – Карандаш зампреда быстро забегал по бумаге. – Операция по очищению Москвы от… как ты сказал?.. иностранных цыган. Хватит с нас этих лудильщиков-шпионов с золотыми пуговицами! И их баб наглых! Я давеча сам из машины видал: стоит красавица на углу, курит, босая, кофта так разодрана, что неприлично даже… А золота на этой кофте – гроздьями висит! Кто их только учил так бедность изображать… В общем, месяц срока тебе, Наганов. Работай.

– Слушаюсь, товарищ зампред. Разрешите идти.

Доцвела черёмуха, и наступили холода. Пронзительный ветер шумел над котлярскими палатками всю ночь, рвал ветхие тряпки, разбрасывал угли потухших костров. Рябь реки по утрам была стыло-серой, морщинистой. По небу неслись, словно поздней осенью, исчерна-синие лохмотья облаков. Солнце падало за горизонт кроваво-красное, словно больное. Вечерняя роса была такой ледяной, что обжигала ступни ко всему привычных цыганок. Однажды ночью ветер выл так, что Патринка всерьёз боялась, что шатёр оторвётся и улетит, и до света лежала без сна, тревожно слушая, как содрогается у неё над головой туго натянутое полотнище. Под рукой у неё, сладко посапывая, спала Рупишка. Матери было совсем плохо, она кашляла глухо, не переставая, на все вопросы дочери только слабо шевеля пальцами: отмахиваться Магда уже не могла. А под утро она стихла, скорчившись в неподвижный комок под периной. Патринка, обрадовавшись, подползла под перину с другой стороны… и тут же выбежала из шатра с диким воплем: рука матери уже остыла.

Сбежались цыгане. Вокруг покойницы засуетились старухи, кто-то побежал за водой, кто-то запалил погасший костёр. Йошки не было: он уже несколько дней не появлялся в таборе. Дочерей Магды отвела в свою палатку Чамба. Как-то сразу все забыли про них, и Патринка до самого вечера сидела среди разбросанных подушек, обхватив руками колени и глядя остановившимися глазами на бок Чамбиного самовара. Наревевшаяся до икоты младшая сестрёнка уснула у неё на коленях. Солнечный луч иногда прорывался сквозь тучи узким лезвием, и самовар вспыхивал ярким медным блеском, словно отбрасывая на перину язык пламени.

«Мамы нет… – думала Патринка, в отчаянии чувствуя, что глаза её – сухи, а в голове, могуче нарастая, снова гремит какая-то грозная мелодия. – Мамы нет – а я даже не плачу… Мне даже не плохо! Только голова болит… и эта проклятая песня, песня… все мозги выстучала, покоя нет…»

Патринка полжизни отдала бы сейчас за то, чтобы избавиться от назойливых звуков, поселившихся в голове. Но ей ли было не знать: они приходят и уходят, когда хотят…

«Я сумасшедшая… просто сумасшедшая! Права Анелка, правы все остальные… Разве можно выходить замуж, рожать детей – таких же… Отец не понимает, он не знает… Терезка была такой же – и где она сейчас?.. А может быть, и мама… и мама тоже?!.»

Мама… Бессловесная, иссохшая, всегда больная, всегда скрюченная от кашля… Может быть, в её голове жила такая же музыка и всю жизнь билась, не находя выхода, причиняя только боль, вызывая лишь отчаяние… Ты идёшь гадать – а она ноет в висках. Ты бежишь за гаджи, хватая её за руки – а музыка бьёт в затылок. Ты вечером варишь скудную еду в котелке – а проклятые звуки гремят, заглушая шум табора, смех и разговоры людей, и ты не можешь слышать ничего, ничего, кроме них!.. Как жить с таким? И зачем жить?

«Это проклятье… – с безнадёжной горечью думала Патринка, глядя на вспыхивающий и гаснущий самоварный бок. – Проклятье, вот что это такое! Отец не понимает, потому что он – другой! А мама знала… Потому и не хотела Терезку отдавать замуж. И меня тоже… Мама сама была такая же, это её род, их болезнь… Боже мой! Что же мне делать? Я больше не могу, не могу так… Зачем жить безумной? А если потом будет ещё хуже?! У мамы – не было, у неё болезнь вся ушла в грудь, в кашель, а у меня… – Патринка похолодела от страшной догадки. – А у меня, как у Терезки – всё в голове осталось! Значит, скоро, совсем скоро…»

Она крепко зажмурилась. По спине побежали тёплые, противные струйки пота. Перед глазами вдруг встала та нищенка, которую они с Анелкой недавно видели возле разрушенной церкви. Растрёпанная, в каком-то нелепом узком пальто, из-под которого свисала грязная, бог весть в чём испачканная рубаха, нищая бродила между пыльными камнями, урча что-то бессвязное, слабо улыбаясь, и её глаза казались пустыми и тоже пыльными, как обломки у неё под ногами. Анелка, крестясь и отплёвываясь, поскорее утащила подругу прочь оттуда. И сейчас, вспоминая ту несчастную, Патринка с беспощадной ясностью поняла, что рано или поздно станет такой же. И это, наверное, случится со дня на день: ведь всем в таборе давно видно, какая она… Она – Дырза, которая ничего не умеет, не знает, как добыть копейку, замирает при звуках музыки, отовсюду слышит насмешки и издевательства… Чамба одна относилась к ней хорошо… и какой неблагодарной она, Патринка, окажется, войдя в её семью?!

«А что если и Рупишка такая же?!» – вдруг пронзило её ужасом. Не помня себя, Патринка вскочила на ноги, зашипела, больно ударившись головой о жердь. Растрёпанная головка сестры соскользнула с её колен. Рупишка проснулась и села на ковре, со страхом уставившись на Патринку.

– Что ты?.. Разбудила…

– Рупишка, отвечай мне сейчас же! Правду мне говори! – Патринка упала на колени перед сестрёнкой, схватила её за худые плечи, впилась тревожным взглядом в испуганное личико. – Говори, как есть, ничего не ври! У