Всего этого я не знаю!

Но я знаю гораздо больше. Я знаю и могу доказать, что в Индонезии было много Адинд и Саиджей и то, что является вымыслом в отдельном случае, в обобщении становится истиной. Я уже говорил, что могу указать имена лиц, которых угнетение заставило покинуть родину, как это произошло с родителями Саиджи и Адинды. Я не собираюсь давать здесь показания, которые могли бы потребоваться на суде, если бы суд вздумал оценить способы, какими голландская власть поддерживает свое владычество в Индии. Подобные материалы обрели бы силу доказательств только для того, у кого хватило бы терпения прочесть их внимательно и с интересом, чего нельзя ожидать от публики, читающей книги ради развлечения. Вот почему я вместо сухого перечня имен, лиц и местностей в сопровождении дат, вместо копии того списка краж и вымогательств, который лежит передо мной, дал приблизительное описание того, что может происходить в сердцах бедняков, которых лишают самого необходимого для жизни; вернее, я только намекнул об этом читателю, опасаясь возможных ошибок в изображении тех чувств, которых я никогда не испытывал.

Но что касается вопроса по существу—о, как я хотел бы, чтобы мне дали возможность доказать то, что я написал! О, если бы мне сказали: «Вы выдумали Саиджу; он не пел этой песни; и не было Адинды в Бадуре!» Но я только хотел бы, чтобы это было сказано с силою и с твердым намерением установить истину, в случае если бы мне удалось доказать, что я не клеветник!

Разве лжива притча о милосердном самаритянине, если, допустим, никогда ни один ограбленный путешественник не находил приема в доме самаритянина? Разве лжива притча о сеятеле, пусть никогда ни один земледелец и не разбрасывал семена на скалах? Или, касаясь круга вопросов, более близких моей книге, — разве будет опровергнута правда, составляющая основное содержание «Хижины дяди Тома», если никогда, быть может, и не существовало никакой Евангелины? Неужели автору этого бессмертного памфлета (бессмертного не по его художественным качествам или таланту писательницы, но в силу его тенденции и произведенному им впечатлению), неужели Бичер-Стоу скажут: «Ты солгала! Никто с рабами плохо не обращается, ибо в твоей книге неправда: это роман!» Разве не права она была, заменив перечисление сухих фактов повестью, облачив их в плоть и кровь, чтобы люди всем сердцем почувствовали нетерпимость такого положения и необходимость изменений? Кто стал бы читать ее книгу, если бы она имела форму судебного протокола? Ее ли вина, моя ли вина в том, что часто истина должна занимать одеяние у вымысла, чтобы быть принятой людьми? Если же кто скажет, что я идеализировал Саиджу и его любовь, то мне придется спросить: откуда это известно? Конечно, лишь немногие европейцы снисходят до того, чтобы признать право на чувство у тех бессловесных орудий кофейного и сахарного производства, которые называются «туземцами». Но если это возражение даже и основательно, то тот, кто выставит его как довод против основной тенденции моей книги, доставит мне немалое удовольствие. Ибо в переводе оно означает: «То зло, с которым ты борешься, не существует или существует в меньшей степени, ибо туземец непохож на твоего Саиджу... В угнетении яванцев нет такой большой беды, раз твой Саиджа изображен неверно. Сунданезец не поет таких песен, не любит так, не чувствует так, а следовательно...»

Нет, господин министр колоний, нет, господа отставные генерал-губернаторы, не это вы должны доказывать. Вам надлежит доказать, что население не угнетается, независимо от того, встречаются ли среди него сентиментальные Саиджи, или нет. Или вы решитесь утверждать, что у людей, которые не любят, которые не поют скорбных песен и которые не сентиментальны, можно отнимать буйволов?

При нападках на меня со стороны литературных критиков я стал бы отстаивать верность моего портрета Саиджи, но на политической почве я заранее отказываюсь от подобной защиты для того, чтобы воспрепятствовать неправильной постановке этого важного вопроса. Мне совершенно безразлично, как оценят мой писательский талант, если только будет признано, что злоупотребления в отношении туземцев зашли слишком далеко, как гласит записка предшественника Хавелаара, переданная последним контролеру Фербрюгге, — записка, которая лежит передо мной.

Но у меня есть и другие доказательства. И это счастье, ибо ведь и предшественник Хавелаара мог заблуждаться.

Увы! Если он заблуждался, то он был необычайно жестоко наказан за свое заблуждение. Он был умерщвлен.

Глава восемнадцатая

Время было после полудня. Хавелаар вышел из комнаты и застал свою Тину на передней галерее за чайным столом: она его ждала. Мефроу Слотеринг вышла из своего дома и собиралась, очевидно, зайти к Хавелаарам, но вдруг свернула к забору и, подойдя к калитке, энергичными жестами стала выгонять какого-то человека, который только что вошел во двор. Она постояла, пока не убедилась, что он ушел, и лишь тогда вернулась к дому Хавелаара.

— Я хочу наконец выяснить, что это значит! — сказал Хавелаар и после обычных приветствий спросил ее в шутливом тоне, чтобы она не подумала, что он хочет лишить ее даже остатков прежних ее хозяйских прав: — Пожалуйста, мефроу, объясните же мне, почему вы всегда выгоняете людей, которые входят во двор? А что, если это был продавец кур или чего-нибудь другого, что может понадобиться на кухне?

Тут на лице мефроу Слотеринг промелькнуло выражение боли, не ускользнувшее от Хавелаара.

— Ах, — сказала она, — на свете так много злых людей!

— Конечно, они бывают всюду, но если ставить людям такие препятствия, то к нам не проникнут и добрые. Скажите же мне откровенно, мефроу, почему вы так строго стережете усадьбу?

Хавелаар смотрел на нее и тщательно искал ответа в ее влажных глазах; когда же он повторно и несколько настойчивее попросил объяснения, вдова вдруг разрыдалась и сказала наконец, что ее муж был отравлен в доме главаря района Паранг-Куджанг.

— Он хотел соблюдать справедливость, мейнхер Хавелаар, — продолжала бедная женщина, — он хотел положить конец злоупотреблениям, от которых страдает население, он взывал к совести главарей, он угрожал им на собраниях и письменно... Вы ведь, должно быть, нашли его письма в архиве?

Действительно, Хавелаар прочел эти письма,