так как это вечно недовольный человек, который все критикует. Кроме того, в его собственном поведении много предосудительного. Он неоднократно соблазнял девушек и приводил их затем в дом к своей жене. К тому же он не платил долгов, а это очень неприлично. Так как я знал из прочитанного мной письма, насколько обоснованно было это обвинение, я порадовался, лишний раз убедившись, что правильно во всем разобрался, и остался собою очень доволен. Этим-то я и известен у своей колонны на бирже — то есть своими всегда правильными суждениями.

Резидент и его жена — милые, сердечные люди. Они много рассказывали нам о своем образе жизни в Ост-Индии. Там, по-видимому, очень хорошо. Они сказали, что их имение у Дрибергена составляет по площади не менее половины их «усадьбы» на Яве и что требовалось около ста человек для содержания ее в порядке, но — и вот доказательство, насколько их любили! — эти люди делали все совершенно даром, только из преданности к ним. Кроме того, хозяева рассказали, что, уезжая оттуда, выручили от продажи своей мебели в десять раз больше ее стоимости, так как туземные главари очень охотно покупали мебель на память о резиденте, который был к ним так добр; я после передал это Штерну, но тот утверждал, будто все это происходило по принуждению, и хотел доказать правильность своих слов на основании бумаг Шальмана. Но я ему сказал, что Шальман клеветник, что он соблазнял девушек, как тот молодой немец, что служил у Бюсселинка и Ватермана, что я не придаю никакой цены его суждениям, так как теперь слышал от самого резидента, как обстоят дела, и поэтому не собираюсь ничему учиться у Шальмана.

Среди гостей были еще другие приезжие из Индии, между ними один очень богатый господин, заработавший много денег на чае. Яванцы выращивают для него за гроши этот чай, и правительство покупает его по высоким ценам ради поощрения трудолюбия яванцев. Господин был очень зол на всех недовольных субъектов, которые непрерывно говорят и пишут против правительства. Он не мог нахвалиться тем, как управляются колонии, ибо он убежден, что на покупаемом у него чае правительство несет большие убытки и что только истинным благородством может быть объяснено то, что все время ему платили столь высокие цены за товар, который, в сущности, стоит самые пустяки; сам он, например, всегда пьет китайский чай.

Кроме того, он сказал, что генерал-губернатор, который продлил действие так называемых «чайных договоров», несмотря на то что согласно подсчетам страна на этом много теряет, замечательно дельный и добропорядочный человек и верный друг, особенно для тех, кто знал его уже раньше. Этот генерал-губернатор не придавал никакого значения болтовне относительно убытков от чая и оказал ему, когда речь зашла об отмене этих договоров, — кажется в 1846 году, — большую услугу, постановив, чтобы и впредь у него покупался чай. «Да, — воскликнул он, — мое сердце обливается кровью, когда я слышу, как клевещут на столь благородных людей; если бы не он, то я с женой и детьми принужден был бы ходить пешком». Тут он распорядился, чтобы мимо нас провели его экипаж, и он оказался таким элегантным, а лошади такими холеными, что я понял, какою благодарностью должно пылать его сердце к генерал-губернатору.

Приятно становится на душе, когда думаешь о столь благородных чувствах, в особенности если сравнить их с проклятым брюзжанием и жалобами таких типов, как этот Шальман.

На следующий день резидент, а также и тот господин, для которого яванцы выращивают чай, отдали нам визит. Они оба спросили нас, каким поездом мы собираемся возвратиться в Амстердам. Мы не поняли, что этот вопрос мог означать, но впоследствии все разъяснилось.

Когда в понедельник утром мы приехали на вокзал, нас поджидали два лакея, один в красной ливрее, а другой в желтой; и оба нам сказали, что им по телеграфу поручено отвезти нас в экипаже в Амстердам. Моя жена была смущена, а я думал о том, что сказали бы Бюсселинк и Ватерман, если бы они это увидели, то есть что нас ждут два экипажа. Но нелегко было сделать выбор, — я не мог решиться обидеть ни одну из сторон, отказавшись воспользоваться столь предупредительно присланными экипажами. Тут нужен был бы хороший совет, но я сам нашел выход из этого крайне затруднительного положения. Я посадил жену и Марию в красный экипаж — то есть я говорю о ливрее, — сам же сел в желтый, то есть экипаж.

Как мчались лошади! На Весперстраате, которая никогда не отличалась чистотой, грязь из-под колес летела и влево, и вправо, и вверх — до самых крыш. И опять — нужно же быть такому совпадению! — мимо пробежал этот бродяга Шальман, сгорбившись, с опущенной головой, и я видел, как он старался стереть рукавом облезлого пальто брызги грязи со своего бледного лица.

Я не припомню столь удачной поездки за город. Моя жена тоже нашла ее очень приятной.

Глава девятнадцатая

В частном письме, посланном Хавелаару господином Слеймерингом, последний сообщал, что, несмотря на «спешные дела», он на следующий день приедет в Рангкас-Бетунг, чтобы обсудить положение. Хавелаар, который слишком хорошо знал, что означает подобное обсуждение, — его предшественник не раз «беседовал» таким же образом с резидентом Бантама! — написал следующее письмо, которое послал навстречу резиденту, чтобы тот прочел его прежде, чем прибудет в Лебак. В комментариях это письмо не нуждается.

«№ 91. Рангкас-Бетунг, 25 февраля 1856,

Секретно. Срочно. 11 час. веч.

Вчера в 12 ч. дня я имел честь послать вам срочное сообщение за № 88; содержание его сводилось к следующему.

После длительного расследования и напрасных попыток добром заставить регента вернуться на путь долга, я, в силу своей должностной присяги, считаю себя обязанным возбудить против регента Лебака обвинение в злоупотреблении властью и заявить, что подозреваю его в угнетении населения.

Я взял на себя смелость предложить вам в этом письме отозвать регента в Серанг, чтобы после его отъезда и устранения вредного влияния его многочисленной семьи приступить к расследованию, которое могло бы подтвердить обоснованность моего обвинения и моих подозрений.

Я долго или, вернее сказать, много думал, прежде чем пришел к