Он улыбался:

— Ты устала? Хочешь, сделаем перерыв?

Я всегда соглашалась на перерыв, потому что развести Славу на него ничего не стоило, а после к урокам мы редко возвращались.

Даша постоянно находилась дома, поэтому мы или играли все вместе в Джаст Дэнс или в Клюдо, ходили на залитые горки в парке или на каток на той стороне шоссе. Или готовили что-нибудь и просто болтали.

Томаш в моём присутствии ни разу не ругался на сестру и не повышал голос, иногда он был с ней строг, но неизменно спокоен. Девочка не спорила, если вдруг он что-то запрещал или одёргивал её, тут же соглашалась, не пытаясь испытывать его терпение. Они никогда не ссорились и понимали друг друга с полуслова.

В их доме у меня были свои тапочки, тёплое место возле стены, а ещё появилась своя чашка.

Не удивительно, что Надя так стремилась сделать их своей семьёй. От них не хотелось уходить, их хотелось любить и с ними хотелось остаться.

Один раз я отвела Славу в торговый центр. Нарочно зашли в тот же самый магазин, где я их видела с Надей, в ту же примерочную и целовались там до тех пор, пока нас не выгнала продавец.

Гештальт закрылся, но радости от такой победы я не почувствовала.

Передав ему руль от своей «неуправляемой машины», я с облегчением решила больше не беспокоиться ни о чем. Слава настоял, чтобы я познакомила его с Кощеем, стал приносить ему пиццу и отпрашивать меня гулять по вечерам.

Кощей продал свою машину, и, хотя она была старая и не очень хорошая, у нас появилось немного денег. Из квартиры он почти не выходил и как-то будто даже притих. Ворчать, конечно, не перестал, но уже не так громко, как прежде, и без явного удовольствия. Может, из-за болезни не хватало сил, а может, ему, как и мне, неожиданно понравилось это удивительное спокойствие, которое вдруг наступило.

В гипермаркете я купила три засыхающие ёлочки с тонкими стволиками и почти совсем голыми веточками в маленьких пластиковых горшочках. Они валялись в картонной коробке рядом с кассой. Земля в горшках была такая сухая, что, казалось, будто они проросли через камень. Рядом с ними в соседней коробке стояли такие же маленькие ёлочки, но ещё зелёные и пушистые. Зелёные стоили — сто пятьдесят рублей, а сухие пятьдесят. Я подумала и купила сухие. Все три. Потому что если бы я их не взяла, то и никто бы не взял. И они умерли.

Дома я поставила горшки в миску и наполнила её водой. Земля долго булькала, а потом разбухла, и серая жижа заполнила весь горшок.

Надежд, что они позеленеют до Нового года, я не питала, но было здорово спасти кого-то, пускай даже маленькие, никому не нужные, засыхающие ёлочки.

И всё вроде бы складывалось хорошо, мне даже Надя все эти дни ни разу не снилась, и тем не менее было кое-что довольно странное и одновременно пугающее, нечто, о чём я никому не рассказывала, опасаясь вызвать новую волну осуждений.

После Лизиного падения в яму и того случая у меня в квартире, мне начало казаться, будто за мной кто-то следит: то идёт попятам, как тогда после Хеллоуинской вечеринки, то скрывается среди толпы в магазине, то маячит тёмной расплывчатой фигурой под окнами, то сидит позади нас в самом конце автобуса. Был ли это всего лишь мой страх или же всё-таки у него имелись основания, я не знала. Но тревожность не проходила, и даже спокойные семейные вечера у Томашей никак не могли её унять.

Счастье, хоть Кощей вернулся и теперь его орущий телек превратился в один из последних столпов моего миропорядка.

Тонкое затишье неопределённости нарушилось в один миг. Обычным воскресным днём, без какого-либо моего вмешательства и желания.

К двенадцати часам я пошла в школу — убираться, после чего должна была быстро забежать домой, переодеться и сразу же ехать к Славе. Это был тот день, когда он отвозил Дашу на встречу с Марком, и у нас появлялось несколько часов, чтобы остаться наедине.

Я намеревалась немного схалтурить, чтобы освободиться побыстрее, но, когда прибежала в школу, обнаружилось, что именно в этот день Тамара Андреевна решила поработать.

Она иногда так делала. Приходила по воскресеньям, чтобы посидеть за компьютером, и торчала в школе допоздна. Как в тот злополучный день репетиции.

Я заглянула поздороваться с ней и отправилась в хозяйственную комнату за тряпками. Но там, уже вовсю грохоча вёдрами, шуровал Женечка.

— А, Микки, привет, — не разгибаясь, бросил он через плечо. — Сегодня я тут всё сделаю.

Твёрдость, прозвучавшая в его голосе, не подразумевала возражений. От его согнутой спины и голых острых локтей, торчащих из-под закатанных рукавов рубашки, веяло необычайным счастьем.

— Хорошо, — я обрадовалась. — Можно уходить прямо сейчас?

— Только полей цветы в секретарской, пожалуйста, Лада Борисовна ругается, что я их всегда заливаю.

У Лады Борисовны, директорского секретаря, на подвесных полках и подоконнике стояло, наверное, не меньше тридцати горшков, она очень гордилась своими цветами и называла их «экологической зоной» школы.

— Я всё сделаю, не волнуйся, — пообещала я на радостях и помчалась за лейкой.

Потом сбегала, набрала воды и отправилась поливать.

Дверь в директорскую была приоткрыта. И в идеальной воскресной тишине до моего слуха доносились лишь стук клавиш, кликанье мышкой и неразборчивое бормотание погруженной в работу директрисы. Но потом у неё зазвонил телефон, и она стала с кем-то разговаривать. Я занималась цветами, не прислушиваясь до тех пор, пока до моего слуха вдруг не донеслась фраза: «Да, конечно, я всё оплачу. Как обычно. Сделайте, пожалуйста, чтобы всё было пристойно. Как у людей. Нет, приезжать в Пуговицы я не собираюсь и на похороны тоже, это вопрос принципа, но, надеюсь, вы сможете найти тех, кто не откажется проводить Лидию Михайловну в последний путь. Нет, её вещи мне не нужны. Оставьте себе или раздайте. Я уже не знаю, как у вас это делается. На завещание не претендую. Да, я родственница, но не по документам. Хорошо. Спасибо. До свидания».

Я сама не заметила, как дошла до раскрытой двери и застыла перед ней, Тамара Андреевна отключила трубку и подняв глаза, увидела меня.

— Маша?

— Лидия Михайловна умерла?

— Разве ты не знаешь, что нехорошо подслушивать?

— Я не нарочно. Я поливала цветы. Вы оплачиваете её похороны?

— Кто-то же должен это сделать.

Тамара Андреевна медленно дошла до кресла и с тяжёлым вздохом опустилась в него.

Она явно была расстроена, хотя старалась этого не показывать. Но какое ей дело до безумной Надиной матери, от существования которой она так долго открещивалась?

— Да, я обязана оплатить эти расходы, иначе бог мне не простит, — озабоченность на её лице сменилось выражением спокойной печали. — Перед богом мать всегда остаётся матерью. Даже сумасшедшая. Даже такая, как она. Даже та, которая и не мать вовсе. Да я и сама не прощу себе, если не похороню её с миром. Пусть они попили мне немало крови, но всё же я ей обязана тем самым главным, что у меня есть.