Орест припомнил, как однажды мама купала его во дворе в медном тазике, играющем бликами. Она лила сверху теплую дождевую воду, нагретую солнцем. Его нежная плоть чуть ли не лопалась, как перезрелый гороховый стручок. Соседка, заглянувшая к ним во двор, принялась громко стыдить его за что‑то. Вероятно, с тех пор у него зародилась это странное чувство, которое называют стыдливостью. По крайней мере, с той поры оно стало осознанным.

Орест покорился и, прикрыв глаза, позволял ей колдовать над поясом. Где‑то в области живота рождалось чувство, похожее на то, когда однажды в детстве он наблюдал полуденное затмение — что‑то вроде смятения: ожидание небывалого события, когда хочется испугаться, упасть в пропасть, но не ушибиться. Случалось, что Марго тоже поправляла его трусики.

Он сказал:

— Маттян, немного жмёт сзади, распусти чуть — чуть.

Она стала поправлять. В этот момент они подумали об одном: «Это случится когда‑нибудь?» Орест сам повязал голову свёрнутым в жгут платком, а затем поклялся быть нежным ребёнком своей японской мамы.

— А если я нарушу клятву, то что? Какое наказание последует? — с милой и хитроватой улыбкой спросил Орест.

— Не знаю. Станешь вверх ногами. Или на четвереньки, как собачка. И будешь бегать вокруг меня девять кругов.

— Хорошо! Только у меня голова закружится, — согласился Орест.

— А ты выполняй обещания, не огорчай меня.

Марико взяла фотоаппарат «Konika», запечатлела его. Вот он сидит на лестнице, вот выходит из дому, вот идёт по улице, вот несёт носилки с золотой отреставрированной птицей Феникс вместе с другими участниками церемонии…

В этот вечер Орест снова встретился в толпе с Адзари. Вместе с ним и стариком, владельцем прачечной, они провели ночь в номиясан, затем Орест пригласил их в свою квартиру, где потчевал брагой собственного приготовления, ёмкость с которой он хранил в стиральной машине. Втроем уснули на одной постели. Оресту приснились вареники с кислой капустой. Их подносила на большом блюде Исида, облачённая в мамин старенький халат с дырочкой на подоле. За столом сидел седенький старичок и грозил пальцем. Этот сон был записан в его дневнике одной строкой. В скобках стояли два слова: «S. Freud, vulv.».

Я лежу на футоне и настырно дырявлю пальцем бумагу на раздвижных окнах. Сквозь

это рваное отверстие светят фонари на улице Сёва — дори.

Император

укладывается спать в одиночестве в императорском дворце, что в пятнадцати минутах

езды на велосипеде от моего дома.

Императрица недовольна, но чувства скрывает. Она пожелала сыну солнца спокойной

ночи, поклонилась в пояс, выпрямилась, вздёрнула подбородок, повернулась и

посеменила в свою спальню, шурша белыми шёлковыми таби по чёрному полу

императорской опочивальни.

Император раскрыл французскую книгу и погрузился в чтение. «Gobineau», «высокие

белокурые долихоцефалы», «длинноголовые», «брахицефалы», «короткоголовые»,

«краниальный индекс».

По сырому асфальту

проносятся автомобили. Вижу, как через дорогу перебежала женщина с банными

принадлежностями в халате и повязанной полотенцем головой.

Я знаю, что сейчас раздастся

звонок телефона, и она спросит как всегда: «Ты не спишь?». Я как всегда отвечу: «Нет ещё. Вы хотели что‑то спросить?». Она ответит: «Нет, просто хотела пожелать спокойной ночи, но вот подумала…»

Что она могла подумать перед сном? Я хочу опередить её мысль и торопливо говорю насмешливо: «Вы, наверное, хотели спросить: «Не мешает ли мне спать шум проезжающих машин?»

Она: «Я об этом подумала только. Какой ты забавный! И вправду, у меня не шумно, если ты придёшь ко мне, то мог бы выспаться хотя бы на выходные… У меня есть холодное пиво… Ах, ты спутал меня. Я хотела спросить другое… Ну вот, уже забыла… Старая стала… Мне грустно… Я совсем не слышу добрых слов от тебя…Тебе как будто жалко сказать что‑то доброе…

«Ну, как же! Я ведь каждый вечер желаю вам доброй ночи».

«Я просто хотела услышать твой голос, когда ты говорил по — русски с той женщиной…»

«Хотите, чтобы я снова ей позвонил?»

«Если ты позвонишь ей, я этого не выдержу».

«А давайте я буду вам звонить и говорить по — русски?»

«Ты будешь говорить так же как с ней?»

«Ну да!»

«Как бы мне хотелось…»

«Тогда кладите трубку, я перезвоню…»

В телефонной трубке загудело. Я лежал и думал, ковырял сёдзи. Отверстие становилось больше. Прошло уже несколько минут. Мысли были не о том, что сказать моей благодетельнице, спасительнице, покровительнице, волшебнице, тоскующей печальной деве у моста Удзи, чёрт — те знает что! Сам бы хотел понять о чём я думал… В моей голове звучала музыка. Вы хотите послушать? Это бой барабанов. Моя грудь выступала в качестве инструмента. Как перед выходом на арену. Я должен победить демонов моей госпожи своим словом. Сказать ей, что у неё «очень большой живот». Или… Хуже всего со словами. Их нет в нужный момент. Они, умные, появляются уже после того, как все сказано, но ничего не вернуть.

Императору не спалось. В его голове возникла танка, он встал, вынул из ящичка изящную японскую бумагу, сделанную ручным способом в северной провинции Чиба, инкрустированную травинками и цветами фиалок. Написал стихотворение. Вложил в конверт и отправил пневманической почтой в соседнюю спальню императрицы.

— Я придумал!

Был одиннадцатый час вечера. Я набрал номер телефона моей госпожи. «Моси — моси». У меня в руках была книга Сэй — сёнагон «Записки у изголовья» из собрания «Японская классическая литература» в шестидесяти томах в красном переплёте с золотыми иероглифами на широком корешке… Я открыл девятую главу и, подглядывая в текст, стал пересказывать русскими словами. На досуге я сличал этот отрывок, выписывая старые грамматические формы, чтобы потом уточнить их значение у своего университетского преподавателя. Это была история о горестной судьбе одной придворной собаки по имени Окинамаро.

В опочивальню императора пробралась кошка, титулованная госпожой Mёбу, любимица императрицы. Она улеглась на худую грудь императора, выпустила коготки, заурчала, и стала мять коготками его соски. Императору почудилось, что кошка что‑то прошептала голосом самой императрицы. Какая‑то просьба, какое‑то извинение. Детей у них не было, а стало быть, и наследников, и она, видимо, чувствовала себя виноватой перед императором и японским народом, и правительством, и премьер — министром, и перед историей, и перед богиней Аматэрасу.

На том конце провода слышались вздохи и ахи. Причитания. Всхлипы. Читая уже по — японски, я тоже стал плакать. Жалко было полуживого пса Окинамаро.