«О чем ты мне рассказывал?» — спросила госпожа.

«Я рассказывал о своей жизни».

«Так подробно!»

«Да!»

«Никогда ещё я не был так искренен, как с вами! Я не жалел себя. Был беспощаден. Как на исповеди у священника»

«Ты выдал мне свои тайны?»

«Это произошло невольно, я освободил свою душу от гнёта»

«Как жаль, что я ничего не поняла! А потом, это ведь неприличное что‑то…»

«Но я был с вами как перед Богом. Он услышал…»

«Но ведь тебя услышал русский Бог, а не японский!»

«Мой Бог расскажет вашему Богу. Они заодно».

«Ты знаешь, я всё записала на автоответчик. Твой разговор с Богом. Я буду его слушать всякий раз, когда…»

«Когда что?»

«Когда тебя не будет, ты ведь должен скоро покинуть меня. Я буду тосковать без тебя, вот и буду слушать твой голос, записанный на плёнку».

«А мои разговоры с той русской женщиной вы тоже записали?»

«Да, это случилось нечаянно. Я подняла трубку, когда ты разговаривал, и я не стала прерывать вас, и случайно нажала на «запись». Другой раз, когда прослушивала автоответчик, то услышала ваш разговор. Я не стала стирать. Меня это так умиляет. Мне кажется, ты её любишь. Мне стало так одиноко. Я хотела бы оказаться на её месте. В той далёкой и холодной России, быть той женщиной, которой говорят все эти слова…».

Кошка спрыгнула с груди императора и пошла из опочивальни. Император тоже поднялся и пошёл следом за ней. Кошка привела его в апартаменты императрицы. Она читала книгу на немецком языке, возлежа за прозрачным пологом над постелью. Увидев императора, она улыбнулась и стала читать вслух: «Глаза собаки производят впечатление, будто собака что‑то потеряла: в них светится (как, впрочем, и во всё существе собаки) какая‑то загадочная связь собаки с прошедшим. То, что она потеряла, есть «я», самоценность, свобода. У собаки есть какое‑то замечательное отношение к смерти…»

«Что вы читаете, моя госпожа?»

Император взял из рук императрицы книгу: «Отто Вайнингер. Метафизика. То, что я буду излагать под названием метафизика, не совпадает с обычным понятием об этом предмете. Я не исследую здесь вопроса о бытии и небытии и не ставлю своей задачей отделить друг от друга эти понятия…»

«Бедный, бедный юноша! Он застрелился…» — произнесла императрица.

«Зачем вы читаете?»

«Это отвлекает меня».

Император отложил книгу, произнёс: «Вы позволите, императрица, возлечь с вами? Мне стало одиноко без вас. Простите меня, это, наверное, по моей вине вы страдаете, думаете о смерти и собаках. Мне хочется осчастливить мой народ наследником. Ведь это наш долг!

«Когда вы идёте исполнять свой долг, я не могу осмелиться воспротивиться вашей просьбе. Я покорно стерплю все ваши потуги, и буду молиться все время, пока вы будете совершать своё императорское назначение. Как мне лучше расположиться?

«Знаете, чтобы божественное семя не пролилось, удобно ли будет вашему величеству опереться на конечности, как собака…»

Визу продлили еще на месяц. Исида стала обдумывать «почти — эва — дуарте‑де — пероновский» план отъезда Ореста на две недели в Буэнос — Айрес на попечение семьи Фабиана Фудзисавы. Она успела созвониться и договориться. Его родители любезно согласились принять русского мальчика. Советский паспорт Ореста доставил немало хлопот при оформлении аргентинской визы.

В туристической фирме от него потребовали справку о финансовой состоятельности. Недолго думая, Исида повела Ореста в ближайшее отделение Сити — банка и открыла личный счёт на десять тысяч долларов. Этими деньгами он не должен был пользоваться.

В конце недели Исида повезла его в Атами на прогулку. Дорога предстояла долгая: одна пересадка на поезде, потом на автобусе, потом путь пешком в горы, где в кипарисовом лесу стоял её загородный дом.

Тревожимая загадками русской души Ореста, скорее, мифическими, чем реальными, она решила обратиться к русским книгам. Макибасира рекомендовал начать с чего‑нибудь мелкого, коротких повестей, например, «Записок сумасшедшего» Николая Гоголя. Свой выбор он объяснил тем, что этот русский писатель родствен по духу писателю Акутагаве Рюноскэ.

Раскрытая книга лежала у неё на коленях, по страницам быстро — быстро проносились тени деревьев, столбов, зданий. Орест уставился в окно. «Его разум пребывал в забвении», — туманно выразился Флобер. В Оресте вспыхнул запоздалый стыд. В ту ночь после праздника, когда они втроём спали в одной постели, случилось постыдное происшествие. Во сне Орест попал во власть страстных притязаний Флобера, пока старик похрапывал, отвернувшись к стене.

— Я должен тебя познать, ведь я твой сочинитель, ты плод моего воображения, ты мой, ты мой, я пишу тебя, крепко… — урчал на ухо пёс.

Ночью он не нашёл сил сопротивляться, его воля таяла, как брошенный на раскалённую плиту лёд. И сейчас он испытывал не желание, а нервозное возбуждение.

— Маттян!.. — безвольно прошептали губы Ореста.

Бессильным стоном прозвучало её имя. Он цеплялся за этот звук, как утопающий за соломинку.

— Что с тобой? — воскликнула Исида и приложила руку к его щеке: — Горячо!

Его глаза потемнели, а потом заблестели тусклым светом. В них она видела и жалкое отчаяние, и постыдное желание, и щенячью беспомощность. Поезд подъезжал к станции, и Орест с ужасом ожидал неминуемой катастрофы, разоблачения. Он мучительно боролся против сексуального возбуждения, но оно не унималось, было необоримо. Его дух был повержен восставшей плотью.

Поезд остановился. Они встали и пошли к выходу. Исида всё поняла. Внутри у неё что‑то перевернулось, будто младенец пихнул ножкой в живот. Она заметила, как чудовищно тесно было ему в джинсах. Её мысли тоже стали тяжелыми, тягучими, как застывающий жженый сахар. В горле запершило, запекло. Она закашлялась.

— Маттян! — простонал он.

— Что такое?

— Дышать тяжело, живот сводит.

Она совершала какие‑то нелепые движения вокруг него, выронила сумочку, из которой высыпались женские штучки: помада, карандаш, зеркальце, пудра. Оба опустились на корточки. «Тебя кто‑то приворожил», — сказала Исида.

На перроне он прислонился к ограждению, постоял несколько минут, отдышался. Исида, наконец, почувствовала свою силу, а интуиция подсказывала ей, что теперь он в её руках, на коротком поводке. Он оправился от смущения. Вдруг в толпе мелькнуло лицо Адзари с Флобером. Нет, это был кто‑то другой, похожий на него юноша с собакой. Воображение подменяло наваждение.

Они сели на автобус, из окна открывался вид на море. Минут через пятнадцать вышли у какой‑то гостиницы. Был мёртвый сезон. Море хмурое, спросонья нежилось; вздымались волны, словно рёбра русской борзой, поверхность отливала легированной сталью. Вдалеке солнце пробило брешь в небе и высветило стоящий на рейде корабль. Кое — где еще отцветали сливы, зацвели красные, розовые и белые азалии.